Лоцман кембрийского моря

Николай Иванович обрубил и обколотил лед на унтах до колен. Внутри новых унтов ноги были сухие. Один из якутов разулся и менял унты, в которых уже не таял лед.

Пришлось и поглубже бродить. Нарты залило поверх досок. Тюки обледенели хорошо, сразу, и через лед не приняли много воды вовнутрь. Хозяева не потревожились. Но нарты тяжелые, продавили тонкий лед под водой и провалились. По счастью, нижний лед оказался неглубоко.

В глазах у оленей были смертный страх и кротость. Люди тоже искупались по шею.

Николай Иванович стал зябнуть на ночлегах. Он угадывал причину в перемене корма. Два лета и вторую зиму кормился дивно и сладко: чай с сахаром пил, русского хлеба съедал килограмм или два, так что животу нужно и ногам тяжко становилось, голова болела. А теперь всему телу стало быть и зябко.

А прежние сорок лет едишку ел христианскую: рыбку в разных видах весь день и весь год, при случаях — дичину. И никогда не зябнул ни в доме своем, ни на Теплой реке, ни на Великой наледи ночлегом.

Хозяева обоза каждый вечер ставили мягкие повалуши-спаленки. Они владели вещами несказуемыми — слов нет сказать о них и названия нет. Они ум свой изощрили сладкой едой и такими хитроскладными предметами, какие ввек не измыслить одному человеку; но свое тело содержали нечисто, как звери.

Николай Иванович сознавал, что они во многом превосходили его, но только — от бога ли? Может быть, от нечистого?

Они в повалушах валились во всех одеждах, что надели еще в Якутске, и все дни проходили в них, ни разу и не сымали, ни на одну ночь: в меховых штанах и ферязях в меховые мешки залезали. Платье на них должно было заколеть и не греть, а отымать тепло.

На Хандыге-реке водка затвердела.

Ехали молча по темному дну расщелины в камне (якутские говорят: ущелье в горах) и над собою не видели тусклого, бессолнечного неба — тяжелые меховые шапки, куколи, шарфы не пускали задрать голову.

Стало трудно изготовить костер. Топор отскакивал от дерева и не мог войти, а дерево звенело под ударом и рассыпало искры. Замерзшее железо было как стекло, а дерево — крепче железа, и лезвие топора могло брызнуть своими осколками.

Николай Иванович обламывал сучья и складывал из них костер. Ничтожный красный язычок от спички мгновенно замерзал на сучьях, его следовало беречь и холить. Хилый огонек прилипал к дровам; наконец, дрожащий и посиневший от холода, он жался и вяло полз, не имея силы подняться под тяжестью замороженного воздуха.

Через несколько дней еще выше, в ущельях, не стало и такого костра среди черных, голых скал, не хватило запасенных дров. Ели хлебные, масляные, мясные камни, понемножку отмачивали во рту, кусочками льда напивались. Освещались от серебряного сияния гор, а небо чернело к ночи наглухо.

Николай Иванович хоть перезяб от безрыбицы, но каждую ночь сымал все платье до последнего и спал в мешке меховом двойном — шерстью внутрь и наружу.

Тракторы вышли из Якутска через месяц после торгового обоза с Николаем Ивановичем. Их было шесть тяжелых машин на гусеницах.

Якутское правительство придавало большое значение этой маленькой экспедиции, да и Москва запрашивала о ней: по тем временам колонна из шести гусеничных машин была даже очень большой, а в Якутии — исключительной.

Несколько организаций заботилось о тщательной подготовке всего необходимого для небывалого похода. Трактористов снабдили даже часами, которых было в якутских магазинах в то время немногим больше, чем гусеничных тракторов.

Председатель Совнаркома интересовался одеждой и обувью трактористов. Они не могли, подобно их проводникам, бежать рядом со своими тракторами, чтобы согреться время от времени, как бегают все путешественники рядом со своими нартами и оленями. Трактористы могли замерзнуть в своих высоких креслах, под железной крышкой, — никакая русская шуба не поможет им. Приходилось завернуть их в меховые одеяла.

Но между тем, по словам трактористов, машина не позволит им всю дорогу просидеть в креслах, закутавшись в одеяла и не слезая с машины весь день.

Эта проблема обсуждалась в хозяйственных и культурных центрах республики и в частных домах столицы, в партийных учреждениях и в правительстве. Ошибка или недосмотр, упущение в одежде или обуви трактористов могли причинить республике и всей стране миллионные убытки, без преувеличения, и, кроме того, сорвать планы Главзолота, отразиться на планах второй пятилетки.

Решено было: изготовить для трактористов, как людей молодых, здоровых и сильных, испытанный в старину дорожный костюм путешествующего верхом, довольно удобный даже для ходьбы на лыжах, довольно легкий и довольно теплый.

Постановили: обуть трактористов в две пары шерстяных носков и в меховые чулки и не в обычные замшевые унты, подложив в них войлочные стельки, а в меховые оленьи сапоги — торбасы.

Опытнейший скорняк пошил одежды и помог трактористам облачиться первый раз. Он повязал меховые наколенники поверх лисьих штанов — и богатыри одобрили это. На живот надел сверх рубашки меховой широкий пояс; затем нагрудник меховой, меховую фуфайку и меховую куртку; май-тарук вокруг шеи, то есть ошейник из беличьих хвостов, и сверх всего — меховой санаях, вроде крестьянского кафтана.

Парни посмеивались, оглядывая друг друга. Потом Сеня начал хмуриться. Портной зорко наблюдал за его лицом — и немедленно надел на него меховую шапку с длинными наушниками, висящими до пояса, и другой наушник особо — с висячим меховым козырьком, а перед глазами подвесил черную волосяную сетку.

Поверх шапки портной быстро надел на него варварку короткую, только до плеч, то есть подвеску из оленьих выпоротков с окном против лица. Поверх всего надел парку через голову, потому что парка круглая, без разреза.

Парка длинная, до земли. Русские называют ее также куклянкой, потому что она делает человека похожим на куклу и окончательно столь же несамодеятельным, как меховая кукла. Эти куклянки для трактористов были парные, то есть двойные — шерстью и внутрь и наружу, и с пришитым куколем-наголовником, вроде башлыка бесхвостого, по-иностранному — капюшон. Всё — из пыжика, для легкости. Так что всех мехов надето было на одного тракториста всего полтора пуда, двадцать четыре килограмма.

Начальнику колонны дали такой же костюм. Он взял, а когда увидел, что нет пуговиц — ни в одной одежде ни одной пуговицы, — не стал надевать, остался в своей пуговичной шубе. Его уговаривали — он и слушать не захотел.

Кроме того, дали им спальные мешки волчьего меха.

Да надо отметить пришитые на куклянках большие волчьи рукавицы для отогревания рук; внутри них были заячьи рукавицы, а внутри заячьих — обыкновенные русские перчатки, вязанные из верблюжьей шерсти — самой теплой.

И на каждом тракторе было по две пары лыж, на всякий случай.

Наконец отряд выступил в конце февраля.

Шесть «катерпиллеров» подняли шум на весь город. С непрерывным стреляющим грохотом они поволокли массивные, невиданные сани с великаньими грузами машин для золотых приисков.

На тракторах сидели под железными крышами разгоряченные трактористы в кафтанах, от них валил пар. На шапках блестели красивые большие стекла под меховыми козырьками. Все остальные меха на пяти тракторах свалены были в просторных креслах, а головную машину вел первый и единственный в мире тракторист-якут, и его княжеские меха все были на нем. Просто он хотел испытать удовольствие князей, которым до этой поры и позавидовать мог только понаслышке.

Женская часть городского населения взирала с огорчением на груды дорогих мехов, оставляемые в пренебрежении без пользы. Молодые мужчины смотрели на богатырей с веселым восхищением. Старики русские высказались, однако, так, что в Якутии лето, мол, как лето, а зима — как язва. Старики якуты тоже намекнули, что недаром говорится: «Пока не поймаешь — не наедайся, пока спать не лег — не раздевайся…»