Ненаписанные страницы

— Это не просто добровольцы, а партийная ячейка, — сказала она, поднимая голову и встречаясь с его глубоким взглядом.

Стараясь подавить смущение от той едва уловимой перемены в нем, скрывавшейся под внешним спокойствием, она спросила:

— А каково решение Москвы?

Он покачал головой, не отводя от нее глаз, и медленно сказал:

— Вопрос, кажется, рассматривается в Совете Министров.

— А если откажут в реконструкции?

— В ремонте не откажут.

Они поговорили о том, что было сейчас самым важным, главным в работе, стараясь не давать выхода чувствам, переполнявшим обоих. Она быстро взглянула на него и сказала:

— Надо сегодня утвердить парторга ремонта.

— Вашей решительной фразе не достает любимого изречения Гущина, — с улыбкой заметил Бартенев.

— Это точно! — весело сказала она, стараясь подражать Гущину.

Затем они заговорили о предлагаемой кандидатуре парторга, и оба согласно сошлись на Павле Ивановиче Буревом.

Но вечером на заседании партбюро Павел Иванович Буревой не сразу согласился.

— Дело новое, непривычное. Лучше бы кувалдой проработал.

Кто-то сказал ему:

— Вы всегда найдете слова, способные пробудить в людях энтузиазм. А это поважнее.

— Слова должны иметь смысл, — со вздохом ответил Буревой.

— Поэтому-то и предлагаем вас, — поддержал Бартенев кандидатуру парторга.

Павел Иванович, ничего не сказав, поднял плечи и откашлялся, что было явным знаком согласия.

XIV

Оттого ли, что в тот день Вера Михайловна опять почувствовала, как в лад ударам ее собственного сердца бьется сердце Бартенева, или оттого, что удачно завершилась подготовка к ремонту и во всем ощущалось приближение большой, захватывающей работы, а может, от того и другого, но в ней было ощущение радостного взлета, взволнованного ожидания. И вдруг все разом оборвалось. Едва закончилось заседание партбюро, как зазвонил телефон. Она услышала в трубке голос жены Буревого — Евдокии Ивановны. До нее не сразу дошел смысл ее слов.

— Дочь заболела? — медленно, словно о чужом переспросила она, в то же время чувствуя, как ей стало холодно. Бартенев, настороженно следивший за ее лицом, подошел к ней и предложил машину.

Дверь в квартиру была открыта, и Вера Михайловна с бьющимся сердцем переступила порог. Низенькая женщина в белом халате что-то делала, склонившись над Аленкиной кроваткой. С белым, как мел, личиком, Аленка недвижно лежала на высокой подушке, с устремленными в потолок остановившимися глазами. Врач взяла ее ножки за ступни и рывком потянула на себя. Головка соскользнула с подушки, но глаза Аленки по-прежнему ничего не выражали. Врач выпрямилась и негромко, строго сказала:

— Положите грелку к ногам больной и проведите меня к телефону.

Телефон был общий внизу, в коридоре. Врач опустилась по лестнице, не снимая халата. А Кострова, держась за холодные перила лестницы, смутно улавливала то, что говорилось по телефону. Врач вызывала медсестру и несколько раз повторила слово интоксикация и еще что-то по латыни.

Сестра приехала через несколько минут. Аленке, лежавшей в прежнем положении, сделали два укола. Перед отъездом врач велела неотлучно дежурить у постели и, если состояние девочки ухудшится, вызывать «скорую».

Все это время, пока в комнате находилась врач, Юлия Дементьевна хлопотливо делала то, что в таких случаях нужно: грела воду, подавала чайную ложку, чистое полотенце, белье. Но как только закрылась дверь за врачом, ее охватил страх, ощущение близкой утраты. Она опустилась на стул с таким видом, как будто не могла стоять от отчаяния.

Кризис не миновал ни на второй, ни на третий день. Иногда маленькое исхудавшее тельце билось в судорогах. После этого девочка, открыв глаза, пугливо озиралась, словно видела перед собой страшное лицо бабы-яги, лоб ее покрывался испариной. Врач приезжала два раза в день, сама делала уколы.

— Девочку нельзя трогать, — говорила она. — Будьте осторожны.

Неожиданная, опасная болезнь Аленки не только оторвала Кострову от цеха, от работы, людей, но и оборвала прежние мысли, как гроза обрывает телефонные провода. В ее сознании как-то сразу нарушилась связь с прошлым, настоящим, будущим. Весь мир сузился теперь до пределов одной комнаты, пропитанной запахом лекарств. С молчаливой сосредоточенностью она держала у Аленкиных ног грелки, осторожно вытягивала западавший язык, вводила лекарство сквозь плотно сжатые зубы. И все это время ее не отпускала внутренняя немота.

Иногда ей приходили на память шалости дочери, ее смешные слова. Летом Аленка всегда ждала мать на балконе. Если шел дождь, она требовала у Юлии Дементьевны зонт и не уходила. В часы, когда возвращалась Вера Михайловна домой, по улице прогоняли табун коров. Как-то к Костровым пришла подруга Веры Михайловны и спросила Аленку, когда вернется с работы мать, девочка серьезно ответила:

— Когда пригонят коров.

Однажды вспомнился Сергей. Может быть, дать ему телеграмму? Но она тут же с вялым безразличием отвергла эту мысль. Приходил Верховцев, молча посидел и ушел, еще больше горбясь и сутулясь. В середине второй недели тихо постучал в дверь Павел Иванович Буревой. Он был одет в рабочий костюм, словно собрался на смену, и прятал в глазах мужское сдержанное сострадание. Рядом стояла Евдокия Ивановна и озабоченно кивала на дверь, где лежала Аленка. Участие этих людей вдруг растопило холод, Вера Михайловна ткнулась лицом в плечо Евдокии Ивановны и впервые заплакала. Павел Иванович шагнул к ней, взял за руку выше локтя и тихо сказал:

— Я тебе утешных слов говорить не буду. Должна терпенье иметь. Не время еще отчаиваться. — Он подтолкнул вперед жену со словами: — Оставайся здесь… А я в цех тороплюсь, — сказал он, берясь за ручку двери.

Евдокия Ивановна сразу заставила Юлию Дементьевну выпить чашку горячего чая, увела ее в другую комнату и уложила в постель. С мягкой настойчивостью она то же самое проделала с Верой Михайловной и осталась до утра дежурить у постели больной.

Очнувшись на рассвете, Кострова удивилась, что проспала почти пять часов кряду. Евдокия Ивановна, затенив настольную лампу газетой, дремала, облокотясь руками на спинку стула. Заслышав шорох шагов, она встрепенулась и, указывая на девочку, ободряюще сказала:

— Дай-то бог, поправится. Дыханье, видишь, ровное.

Глаза Аленки были полуприкрыты, ресницы вздрагивали, но она спала и дышала глубоко. Евдокия Ивановна взяла Веру Михайловну под руку и увела вглубь комнаты.

— В цехе-то у вас неприятность, — осторожно начала она, наклоняя набок голову: — печь в ремонте, а из Москвы строгий запрет пришел. Комиссия выехала. Начальника грозят с работы снять. Мой-то вчера заходил рассказать обо всем, да вид у вас и без того убитый был.

От ее слов Вера Михайловна медленно, словно издалека возвращалась к действительности. Первым ее движением было ехать на завод. Но Евдокия Ивановна усадила ее за стол и тоном человека, умудренного жизненным опытом, сказала:

— Сначала надо подкрепиться едой, а потом и за работу.

Обычный тон, обычные слова, но, кажется, их-то и не доставало все эти тревожные дни. Кострова оставила недопитый чай и твердо сказала матери:

— Мне нужно обязательно в цех, через два часа я вернусь.

Юлия Дементьевна, тоже оживившаяся, быстро закивала головой:

— Поезжай, поезжай. Дело бросать нельзя.

В трамвае Вера Михайловна рассеянно разглядывала пассажиров. На остановках в открытые двери врывался холодный ветер. Десять дней, в течение которых она не выходила из дома, резко изменили все вокруг. Ветер перемешал снег и пыль, окаменелая земля пестрела белыми пятнами.

У доменного цеха Кострова сразу попала в непривычный шум новостройки. Прислонясь к стене прорабской будки, она, как зачарованная, неотрывно смотрела на то, что открылось ей. Пятая печь, потухшая, лишенная жизни внутри, сверху сияла зелеными огнями электросварки, гудела железным скрежетом, голосами людей и пахла запахом свежего дерева. Электросварщики, плотники, каменщики сновали по лесам до верху, как муравьи. Переходя по деревянным настилам, они что-то ощупывали, к чему-го прислушивались. Наверное, они обжигали руки на холодном ветру, но не замечали этого.