Ненаписанные страницы

Она упрямо мотнула головой:

— Значит, ему следовало начать так: «На данном этапе, товарищи, главной политической задачей является…»

— Может, и не так, но что-то в этом роде. Ты ведь нашла политический язык, а ему не хватает партийного духа, — повторил Гущин, откидываясь на спинку сиденья.

Она почувствовала усталость в его голосе и подумала, что ему по долгу службы надо каждому выступлению, каждому собранию давать оценку. А это совсем нелегко. И что, может быть, от частых собраний и речей в нем самом ослабло биение живой человеческой души? Но вслух, словно самой себе, сказала:

— Я не знаю, сколько процентов партийности было сегодня в выступлениях Бартенева и других, но я знаю, что чугуна теперь будет больше.

Она не видела в темноте выражения его лица, но ей показалось, что он как будто приподнялся на сиденье, прислушиваясь к ее словам.

Люди живут не только работой. Дома их ждут жены, дети, привычные вещи и свои домашние заботы. Но и там тоже надо проявлять партийность. Надев чистые рубахи, смыв с лица графитовую пыль, доменщики не враз освобождались от цеховых дум. В тот вечер Павел Иванович Буревой, придя домой, не сразу сел за ужин. Он, не торопясь умылся, переоделся и опустился на диван с книгой. Это очень рассердило Евдокию Ивановну, она только что вынула из кипящей воды пельмени и ждала его к столу. Павел Иванович на ее упреки отмахнулся и нехотя взялся за вилку, не выпуская из рук книги. В тишине щелкнула задвижка в холостяцкой комнате Кирилла Озерова, и Павел Иванович вскинул голову:

— Кличь-ка его на пельмени, — обратился он к жене.

Евдокия Ивановна и до порога дойти не успела, как Кирилл сам постучался в дверь. Они с удивлением всматривались в его лицо. На смуглой коже темнели глазные впадины и сверкали белые зубы. Медленно, с трудом Кирилл выдавил из себя:

— Вот в любимчики попал, тетя Дуся. Как в герои вышел. — Отяжелевшей походкой он прошел к столу и небрежно бросился на сиденье стула. Только тут Буревые заметили, что Кирилл пьян. Если б Озеров пел, отстукивал трепака, — это меньше поразило бы Павла Ивановича, чем бледное отрешенное лицо Кирилла с капельками холодного пота на лбу. Но старый мастер не выказал своего смятения:

— Налей ему крепкого чая, чтоб в себя пришел, — сердито сказал Павел Иванович.

Почти насильно Кирилла заставили выпить стакан чаю, после чего он долго сидел на стуле, качаясь, как маятник, и повторял:

— В любимчики, значит, Озеров вышел. А я-то, дурак, переживал за Кравцова, этого неуча, балбеса? За Бартенева тоже переживал. Хороший ведь мужик он. Свежим ветром отдает… А чего хотят от него… Дроботов чего хочет от него? Почему его не любит этот увалень… Ходит всегда руки в брюки, раскачиваясь!.. Так и хочется пнуть его коленом в зад… А Негин… барин… вот он кто — ба-рин. Много его в цехе видите? А? Где же справедливость?

Под тяжелым взглядом Павла Ивановича голова его клонилась все ниже и ниже. Евдокия Ивановна развела вишневого варенья с содой и заставила Кирилла выпить. Он встал и неуверенно, заплетаясь, вышел в коридор. В комнату к Павлу Ивановичу донеслись надсадные звуки, похожие на всхлипы. Буревой морщился: «Слабак! Выпил и ноги голову не держат». Он отложил вилку и задумался.

Вспомнился ему случай, который произошел с Кириллом в самом конце войны, и свел их под одной крышей. Кирилл тогда закончил ремесленное училище и работал на горне. Жил в общежитии. Обессилевший от недоедания и тяжелой работы, однажды почувствовал себя плохо, но не сказал мастеру, а ушел на кауперную площадку и уснул там. Обнаружил его Павел Иванович — и грязного, очумелого привел домой. Так с тех пор стал Кирилл жить вместе с ним. Когда дочь Буревых Клава вышла замуж, а сын ушел в армию, потом женился, Павел Иванович настоял в жилотделе, чтоб Кириллу выписали ордер на комнату, в которой жили его дети. «Без детей семья — что печь без огня». Теперь он в ответе за него, как за сына.

В кухне Евдокия Ивановна, прибирая посуду, старалась не греметь кастрюлями и с тревогой взглядывала в открытую дверь на мужа. Как он отнесется после всего к Кириллу? Павел Иванович уклонился от разговора с женой, но, укладываясь спать, сказал:

— Кириллу завтра с утра. Разбуди и меня.

— Так тебе во вторую? — Все равно буди.

Утром около шести утра Павел Иванович, проснувшись, услышал разговор на кухне. Когда он зашел туда, Кирилл, обжигаясь, пил горячий чай.

— Причастье выгоняешь? То-то, брат! — Павел Иванович похлопал Кирилла по плечу и, отказавшись от завтрака, пошел одеваться.

На улице, широко шагая рядом с молчаливым Кириллом, Павел Иванович, вытянув перед собой огромный кулак, добродушно сказал:

— Отдубасить тебя вот этим молотком хотел вчера, да сдержался.

— Сейчас воспитывать будете? — хмуро отозвался Кирилл.

— Как хочешь понимай.

Они завернули за угол дома, вышли к заводскому пруду и зашагали по узкому деревянному настилу, касаясь один другого.

Мимо них, не сбавляя скорости, мчались по мосту трамваи. Люди висели на подножках, держась за поручни вагонов. Впереди на левом берегу пруда колыхалась над заводом темно-синяя кисея, словно там еще только отступала ночь. У коксовых батарей густо поднимался коричневый дым. Сквозь грохот машин и трамваев, мчавшихся по мосту, Буревой слышал только один звук — шум доменных печей. Его всегда радовало, что домны гудят гуще, глубже мартеновских печей и перекрывают расстояния. Их отдаленный шум действовал на него успокаивающе.

— В жизни, брат, всякое бывает, — сказал он, косясь на Кирилла. — Иной раз так зашатает, с ног валит. Но если ты корнями врос в родную землю — выстоишь. Это я понял знаешь когда? В двадцать четвертом году.

Кирилл шел, по-прежнему не поднимая головы, с таким видом, точно он знал наперед, что ему сейчас расскажет Буревой. Они миновали мост и пошли по дороге, вдоль реки. Павел Иванович снял кепку, вытер платком голову:

— Худо было в тот год в нашей деревне Ново-Александровке, — качал он издалека. — Коммуна есть, а в коммуне, что через щель, что через дверь поглядишь, — одно увидишь: голод, нужду. И подался я в город. В лаптях, в сермяге. Восемнадцати годов мне не было. Еду в вагоне и слышу разговор, как будто кто мои мысли подслушал: «Что же это новая жизнь-то не найдет к нам дороги? То буржуи нашу кровь пили, а теперь вши едят». Тут другой голос, помоложе, отвечает: «Ты, братишка, только не давай вшам душу свою высосать. Она тебе для большой радости пригодится. Слышал, Ленин что сказал: не сразу, говорит, все устроится, но будет хорошая жизнь, потому что власть теперь наша — народная». Вгляделся в темноту, вижу на нарах сидят двое — один, как я, — деревенский, а тот, что помоложе, в плечах поплотнее, — моряк. Рука забинтована, а бушлатик сверху на плечи накинут.

Кирилл, замедляя шаг, повернул голову и кинул на Павла Ивановича быстрый взгляд. Голос Буревого звучал глуше, и слова шли медленно.

— Не доехали мы верст трех до Екатеринослава, прошел по вагону бородатый человек в шинели и негромко сказал: «Товарищи, Владимир Ильич скончался». Морячок рванулся к стоп-крану, остановил поезд и — из вагона. Мы за ним. Смотрим, стоит моряк на снегу, как в карауле, и бескозырку в руке держит. Тот, деревенский, подходит и тихо спрашивает: «Как же теперь без Ленина жить будем?» Моряк выпрямился, оглядел нас всех, бесшапочных, и говорит: «Ленин, братишки, нам партию оставил. Она поведет нас к цели».

Павел Иванович замолчал, и Кирилл, не решаясь что-то сказать, тоже молчал. Они проходили у шлакового откоса, от которого дорога круто поворачивала к заводу. Перед ними по воде медленно двигалась большая землечерпалка, расчищая дно пруда. Павел Иванович, повернувшись к Кириллу, уже другим, твердым голосом сказал:

— С тех пор иду с партией, не спотыкаюсь. Она — мне, я — ей. В тридцатом обзавелся семьей, послали строить этот завод. Я уж тогда на горне работал. Раз надо, значит, надо. Поехал. Хоть и дети были, и жена противилась.