Ненаписанные страницы

Он впервые рассказывал Кириллу историю своей жизни, в которой было много трудного, сурового. И рядом с этим мелкой и незначительной показалась Кириллу его обида на Дроботова и Барковского, и жег стыд за его поступок. У проходной Буревой слегка хлопнул себя по карманам и сказал:

— Ну вот, спецовку не надел и пропуска у меня нет. Дальше двинуться с тобой не смогу. Я не хочу с тобой ссориться и не хочу тебя воспитывать, — сказал он, кладя руку на плечо Кирилла. — Но вчера мне стало обидно за начальника цеха. Он поверил в тебя, поверил, что ты не из тех, кто животом чувствует печь, а ты против глупого слова не устоял. Так легко можно пустить под откос и людское доверие и свои молодые годы.

Кирилл, все время молчавший, поднял голову и хрипло выговорил:

— Сорвался. Маше только не говорите.

— Сам ей расскажешь. Иди, — чуть дотрагиваясь до его плеча, Павел Иванович подтолкнул Кирилла к проходной.

В городе, где много высоких труб, кажется, что небо можно достать рукой. Это впечатление усиливается осенью, когда темные облака смешиваются с клубами дыма и низко плывут над землей.

Заложив по привычке руки за спину, Лобов не торопясь шел по заводу. Впереди и обгоняя сбоку, спешили на смену люди. Многие здоровались, искоса оглядывали высокую, чуть сутуловатую фигуру директора. Никто не удивлялся, что именно в этот час направлялся директор в какой-то цех. Для разъездов по заводу Лобов редко пользовался машиной и обычно вышагивал немалый километраж.

— Цехи — это не театральные подъезды, — пояснил он как-то Ольге Васильевне, когда она заметила ему, что его пешие прогулки по заводу доставляют ей много хлопот: приходится чистить и подшивать пальто, обрезать махры у брюк.

— Это не прогулки, — возразил он жене. — Я хожу, как ходят все, и все вот вижу, как другие: где мост перекидной шатается, где свалку металлолома образовали, где переезд не обезопасили. А на машине тут ничего не увижу, кроме поднятого шлагбаума.

Сейчас Лобов, обогнув мартеновский цех, вышел к вырытой траншее. Здесь выкладывались фундаменты под металлические опоры контактной сети для будущей электровозной тяги. Мужчины и женщины, одетые в жесткие брезентовые брюки и куртки, кайлами и лопатами долбили каменистую почву. Работать было трудно. Лобов видел, как, стоя по пояс в котловане, они при каждом взмахе лопаты неловко сгибались и разгибались. Но никто не падал духом, зная, что только при ручной копке можно не закрывать движения составов по железнодорожным путям, и это, казалось, воодушевляло всех.

— А ну, братцы, не подведем диспетчера, — услышал Лобов веселый мужской голос, подходя к траншее.

Небритое лицо говорившего дышало энергией, глаза светились упорством. Лопаты замелькали в воздухе быстрее и чаще. Отрывистый гудок паровоза заставил людей укрыться на дне траншеи. Паровоз тащил на платформах деревянные бункера с бетоном.

Остановив прораба и выяснив ход работ, Лобов двинулся к доменному цеху, то и дело взглядывая в темное небо. Бартенев настаивал на ремонте пятой печи и прежде чем что-то предпринять, Лобов хотел сам осмотреть печь. Полы длинного директорского пальто волочились по ступенькам, сгребая, как щеткой, графитовую пыль.

Печь глухо гудела, заглушая все звуки. Лобов подошел, заглянув в фурменный глазок: в огненном вихре руда кипела, как вода. Не встретив у горна людей, директор открыл дверь в газовую будку. Спиной к нему, облокотись на стол, газовщик Федоренко что-то вслух читал. В сидевшем рядом мастере Лобов узнал Буревого. Мастер обернулся и пошел навстречу директору. Федоренко быстро захлопнул книгу. Здороваясь за руку с каждым, Лобов спросил:

— Значит, дожили до того времени, о котором мечтал Курако, с отдыхом работаем, книжки читаем?

— Да это так, минута выдалась, — проговорил Павел Иванович.

Лобов обратился к приборам и задал несколько вопросов относительно хода печи.

— А что читаете? — спросил он, беря из рук Федоренко книгу в синем переплете. — «Работа на современной доменной печи», — прочитал он вслух, перелистывая страницы:

— Помню, помню автора. Года два назад приезжал. Ну, как, удалась книга?

— Слепок получился, — неохотно отозвался Павел Иванович.

— Слепок? — переспросил Лобов, откидывая полу и доставая из кармана портсигар.

— Слепки-то на память делают, а то в музей, — пояснил Буревой, — вот и книга эта больше для обозрения. Помню и я автора. Приходил в цех, смотрел, записывал. Описал, конечно, все до точности, как было. Так ведь что было, то быльем зарастает. Щуп к примеру описывает, ну это для слепых, а мы теперь зрячие.

Лобов, глубоко затягиваясь папиросой, молча, с любопытством смотрел на Павла Ивановича.

— Автор не обеспечил долгой жизни своей книге, — говорил мастер. — Скоро печь на высоком давлении поведем, а этого в книге нет.

— По-моему, ученые должны давать не только оценку практике, а научно обосновать практический и экономический метод, — проговорил молчавший до сих пор Федоренко. — Мы часто еще по интуиции действуем.

— Значит, ученые должны подводить научный фундамент под интуицию? — спросил, улыбаясь, Лобов. — Это уж, друг, область философа. А мнение свое о книге автору сообщить надо, — посоветовал он, направляясь к выходу.

Когда за ним закрылась дверь, Павел Иванович повернул к Федоренко круглое, с насупленными бровями лицо и, кивая на книгу, строго заметил:

— Спрячь. Она тебе не заменит интуиции.

Не встретив на печах Бартенева, Лобов решил пройти в контору. Феня Алексеевна, увидев директора, торопливо пригладила взбитые венчиком волосы:

— Андрей Федорович на занятии, — вежливо сказала она. — Я позову его.

— Лучше меня проводите к нему, — попросил ее Лобов.

Постучав каблучками по коридору, Феня Алексеевна нерешительно остановилась перед дверью учебной комнаты.

— Спасибо, — сказал Лобов, задерживая взгляд на ее смущенном лице.

Подождав, когда она уйдет, он открыл дверь. В комнате, тесно окружив столы, сидело человек двадцать. Лобов сразу узнал тяжелую, нескладную фигуру Гуленко. Длинные рыжие усы старого мастера поднимались кверху, шевелились от напряжения. Рядом с ним сидел горновой Шайбаков. Кто-то, низко склонив голову над столом, писал карандашом в тетради. У черной классной доски спиной к сидевшим стоял Бартенев. Он водил указкой по чертежу, висевшему на доске. Почувствовав за спиной сдержанный шум, он оглянулся и увидел Лобова, но только после того, как докончил фразу, объявил перерыв.

— Подводите научный фундамент под интуицию? — пошутил Лобов, подходя к Бартеневу и здороваясь с ним.

— Учимся умению обдумывать ход печи, — сдержанно улыбаясь, ответил Бартенев.

В приоткрытую дверь из коридора доносились обрывки разговора и вползали голубые струйки дыма. Лобов стал подробно расспрашивать о школе. Узнав, что занятия ведутся по программе, близкой к техникуму и что преподавателями выступают инженеры, одобрительно закивал головой:

— Хорошее дело. Недавно в мартеновском цехе подходит молодой парень, жалуется: хотел поступить в заводскую школу, в цехе путевку не дают. Почему? Да у меня, отвечает, профессия неведущая — электрик. Как же, говорю, электрик и неведущая? Переведем вот завод на автоматику, и электрик будет самый ведущий. Люди учиться хотят, а школ не хватает.

Бартенев молчал, ожидая того главного разговора, который привел Лобова в цех. Но Лобов не спешил. Умудренный житейским опытом, директор тоже каким-то своим интуитивным чутьем разгадывал людей. Еще в первую встречу с Бартеневым он понял, что новый начальник доменного цеха, проявлявший во всем самостоятельность, не ощущал потребности в опекунстве. И Лобов всегда старался осуществлять руководство над ним в форме советов. Сегодня он пришел проверить, как идет подготовка к ремонту печи, и не мог не оценить того, что и в этом Бартенев проявил себя, прежде всего, как инженер. Он во всех деталях продумал перевод печи на высокое давление газа под колошниками. Именно потому, что начальник цеха во все вносил мысль, ему необходима была свобода. Директор уважал в другом самостоятельность мысли, поощрял ее, поддерживал.