Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Конечно, академик знал, как восстановить сад, пострадавший от мороза, и даже опубликовал когда-то статью на эту тему. Знал, но ранее не догадался, что точно такой же метод следует применить и к Аннушкиному саду.

«Да как же это я? Семейная беда разум, что ли, у меня отшибла? Экий балабол!» — мысленно выругал он себя и, желая подчеркнуть первенство Петра в этом деле, нарочно сердито проворчал:

— К чему? Зачем это, Петр… Петрович? — Он хотел было назвать его Петей, но слово это застряло в горле.

— Здравствуйте, Иван Евдокимович, — как всегда звонко, отозвалась Елька, правая рука Анны по саду, девушка юркая, порой в озорстве взбалмошная, со светлыми, задорными глазами. — Здравствуйте, Иван Евдокимович! — еще звонче выкрикнула она. — На поминки пришли? Мертвых, перед тем как в гроб положить, прихорашивают. Вот и мы сад прихорашиваем.

Петр выпрямился и закинул руки на поясницу, напомнив кузнечика, когда тот чешет ножками спинку; он хотел было ответить академику, но его опередил быстрый Вяльцев:

— Она отомкнется, яблоня. Непременно отомкнется. Как пить дать отомкнется, — и надул щеки.

— Отомкнется? Замочек, что ли, какой?

— Да нет, деревцо. Истинно, отомкнется. Побеги даст и пойдет, пойдет благодарить нас за помощь. Вот увидите, Иван Евдокимович, как пойдет. С научной жизни я говорю, — изысканно, полагая, что так и надо объясняться с академиком, произнес Вяльцев. — С научной жизни, если взять в разрезе дня.

— А вы сумеете объяснить? — спросил академик Петра, желая проверить его знания.

— Да. Корневища у яблонь и груш морозом не потревожены. Они живы. Корень все равно даст побеги. Но от корня пойдет подвой — дичок, к которому привит привой, то есть черенок, взятый от культурной яблони. А нам не нужен подвой, нам нужно пробудить к жизни привой, — ответил Петр так, как отвечают на экзамене.

— Вот и выходит, Иван Евдокимович, подвой да привой, а мы — завой! — вмешалась звонкая Елька, играя глазами и поводя станом.

— Еля все шутит, — Петр смутился.

— А что нам не шутить? — задорно выпалила Елька. — Мы только десятилетку окончили. В университете не учимся, как некоторые, — вдруг с затаенной грустью закончила она и смолкла, снова принимаясь обвязывать марлей опиленный ствол.

Иван Евдокимович из ее задорного выкрика понял только одно: Петр перед ней в чем-то провинился, и теперь она его «грызет» за эту провинность. А Петр продолжал, по-прежнему не поднимая больших, совсем еще не мужских глаз:

— Мы пробудим к жизни привой.

Иван Евдокимович, радуясь за Петра, снова подстегнул его:

— Я не садовод и потому не вижу, как.

Петр нагнулся и, стуча пальцем по стволу дерева, стал объяснять тоже как на экзамене:

— В коре заложена запасная почка. Когда дерево развивается нормально, она находится в состоянии анабиоза. Но как только с деревом случается беда: крону сжег пожар, уничтожил мороз или, как вот теперь, обломал лед, — запасная почка пробуждается и дает побег…

— Анабез… — ввернул Вяльцев, еще не усвоив новое для него слово, но желая щегольнуть своей ученостью, — Анабез, — это ясно-понятно: наука. А мы с научной жизни, беря в разрезе дня… — И взмахнул рукой, видимо, уже приготовившись произнести длинную речь.

Но академик прервал его:

— Правильно, товарищ Вяльцев: запасная почка обязательно при таких условиях проснется. Но давайте поищем, нет ли чего такого у химиков, что заставило бы ее быстрее проснуться и ускорило бы рост побегов?

И Иван Евдокимович направился в отделение Академии наук, расположенное отсюда километра за четыре.

На пути его перехватила Елька. Стесняясь и поэтому теребя какую-то былинку, она заговорила, сдерживая слезы:

— Простите меня, Иван Евдокимович, но я хочу вас спросить. — Она покраснела, а светлые, под густыми бровями глаза ее затуманились. — Простите… Но разве учеба мешает любви? Не понимаете? — еще быстрее заговорила она. — Ну, у вас с Анной Петровной… Разница в образовании разве мешает вам?

— Ничуть, — ответил академик, еще более внимательно всматриваясь в девушку и стараясь отгадать, почему она так резко разговаривала с Петром.

— И я то же говорю. А он: сначала надо закончить университет. Я ему: хочу быть твоей женой… женой… женой и больше ничего знать не желаю. Я уже старушка: мне двадцать первый год… Я его жду третий год. Когда же конец-то этому? Ко мне сватаются, я всех отгоняю… А я что, урод?

— А он что на это? — спросил Иван Евдокимович, перебивая.

— Слышь, допреж учиться, а потом жениться.

— Это верно… А кто он-то?

— Петр… этот! Ну, подвой, привой, а мы — завой.

— А-а, — протянул Иван Евдокимович. — Хороший парень: надругаться над вами не хочет, а вы беситесь. Вишь ты что: женой хочут быть. Сначала стань разумной, а потом женой. Женой, матушка моя, стать легко, а вот разумной женой, впрочем, как и разумным мужем, трудновато. Нет! Нет! И не проси. Говорить с ним не буду, а ежели и буду, то скажу: «Заставь ту красивую девушку учиться». Красивая ведь, сама знаешь… Ну, а теперь стань душой красивой.

— Изверги! — только и крикнула Елька, убегая.

Отделение Академии наук раскинулось на берегу искусственного озера Аршань-Зельмень. Здесь, в степи, усадьба со своими новыми бревенчатыми домиками, черепичными крышами, крылечками, белыми рамами окон и деревянными тротуарами казалась клумбой цветов среди полыни и лебеды.

То, что академик прибыл в этот час, да еще пешком, удивило всех, особенно Шпагова, который совсем не ждал Ивана Евдокимовича и сам продумывал разные способы, как вызвать его сюда, оторвать от больной жены и заставить заняться делами.

— А тут нате-ка вам… — по-разломовски пробормотал Шпагов, выбегая на крыльцо. — Здравствуйте, Иван Евдокимович, — проговорил он, делая вид, что не удивлен: знал — этого академик не любит и на вопрос: «Как это вы сюда попали?» может резко ответить: «В следующий раз буду докладывать лично вам. Сейчас извините: забыл испросить вашего разрешения».

— Химика мне, — кратко приказал Иван Евдокимович, входя в свой небольшой, пахнущий крутым запахом сосны кабинет.

— Которого? — смиренно спросил Шпагов.

— Обоих.

Вскоре в кабинет вошел химик Степан Рябов, человек солидный, пухлый, с глазами, всегда чем-то удивленными.

— Слушаю вас, Иван Евдокимович, — еще с порога заговорил он, потирая руки, словно любитель пива при виде пенящейся кружки.

— Вы, Степан Герасимович, сады когда-нибудь лечили?

— Выращивал. — И Рябов закивал большой лысой головой.

— А теперь лечить придется. У вас ведь есть химическое средство, при применении которого рост дерева ускоряется?

— Есть! — подхватил Рябов и еще энергичнее стал потирать руки.

— Испытанное?

— Сам проверял. Правда, в малых масштабах — на двух деревцах.

— Так вот, — чуть подумав, снова заговорил Иван Евдокимович, — так вот, возьмем под свое наблюдение больной сад.

— Это какой же? — спросил Рябов, и его всегда удивленные глаза переполнились страхом.

— А тот, что неподалеку отсюда, в колхозе «Гигант». Много у вас в запасе такого вещества?

— Найдется, но немного. Его в Приволжске вырабатывают.

— Свяжитесь и выпишите, не скупясь… на десять гектаров… Нет, на двадцать. Десять гектаров сада будем лечить, на десяти — новый выращивать.

Шпагов стоял за спиной академика и усиленно подмигивал Рябову и тем сбивал его с толку. Академик же, не видя, что Шпагов подмигивает, но догадываясь об этом по лицу Рябова, сказал, не оборачиваясь к Шпагову:

— Вы! Сударь! Моргаете? Нюхательный табак, что ли, в глаза попал?

Шпагов силился внушить Рябову, чтобы тот решительно отказался от затеи академика, но Рябов ничего из его подмаргивания не понял и предложение Ивана Евдокимовича принял, хотя в душе и считал, что затея академика никчемная и что им, научным сотрудникам отделения, вовсе не следует вмешиваться в практические дела колхоза.

— Мы нейтральное государство, — не раз в своей среде говаривал Рябов. — Колхозы сами по себе, мы сами по себе.