Люди на болоте. Дыхание грозы

непорядком не только не возмущались, но будто и не считали его достойным

внимания: сойдясь группками, мужики и парни смолили цигарки, беседовали.

Беседа и жесты были чаще всего неторопливыми, мирными, и причиной тому

была зима: когда и посидеть, поговорить вволю, как не зимой, да еще перед

собранием.

Дым поднимался кверху, облаком повисал вокруг лампы, которая тихо

сипела и мигала.

В каждой группке затевался свой разговор. Иногда он становился еле

слышным, переходил почти в шепот: передавали неопределенный слух о том,

будто Маслакова свора наконец доигралась. Расколотили в пух, кого убили,

кого арестовали, один Маслак, кажется, только и выкрутился. Другие

говорили, что Маслака тоже не то схватили, не то застрелили, но больше

верили тому, что гаду и на этот раз удалось ускользнуть. Неуверенность в

судьбе Маслака будто увеличивала неопределенность самих слухов: где-где, а

в Куренях хорошо знали цену слухам! Потому говорили о банде все же с

недоверием, осторожно и, как обычно, быстро умолкали или переходили на

разные домашние новости или сплетни.

Бородатый Прокоп в своей группке, где сидел хозяин хаты, отец Хадоськи,

и Глушак, тяжело, басовито гудел о том, что кто-то ободрал стог сена в

поле:

- Больше полвоза натаскал, ирод!..

Не большой охотник до бесед, Прокоп говорил тяжело, так, будто воз

поднимал. Тем, кому приходилось его слушать, хотелось как-то помочь ему.

Он и теперь с трудом бухнул несколько слов и умолк - только по тому, как

хмуро поглядывали глаза из-под заросших бровей, видно было, что очень

злится.

- Судить таких надо бы, - заявил Игнат. - В Сибирь ссылать, чтоб не

зарились на чужое...

- Строгости мало. Бога забыли. Разбаловались Все от этого, -

поучительно отозвался старый Глушак.

В углу под образами Андрей Рудой наседал на лысого учителя из Олешников:

- А я слышал, что в Китае, так сказать, революционеры берут верх и бьют

генералов - аж пух летит.

- Может быть. Слухов всяких... полно... - Учитель озирается, как зверь

в западне.

Ему, видимо, нелегко тягаться с куреневским политиком.

Сам он, хоть его порой и величают по имени-отчеству - Степан Власович,

почти ничем не отличается от других мужиков - ни хозяйством, ни одеждой. В

Олешниках у него своя хата, корова, даже конь свой и плуг. Пашет и косит

сам.

Руки у него потрескавшиеся, черные, привычные к земле. Он тут свой

среди своих, хоть это кое-кому и не нравится: разве же это учитель? Вот в

Березовке учитель - пан, а не мужик какой-то...

- А есть, так сказать, известия, - не отстает Рудой, - что гонят их,

генералов этих, к морю и, как догонят, следовательно, потопят всех до

одного...

- Потопят... - Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под

которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского

политика!

- И пусть топят! - весело врывается в разговор Миканор. - Тебе разве

жалко? - смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но

Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не

просят.

Однако в разговор вступает Чернушка:

- Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!

Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не

разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что

если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?

- Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает

хорошо...

Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего

нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался

задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины,

которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на

все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали

чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало

вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо

сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.

Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин,

которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она

сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!

Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что

они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой

секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то

сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко

Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю

опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на

Дятликова Василя не хочет...

- Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай

короля с заморского корабля!

- Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!

- Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна! - возразила мать Хадоськи.

- Эге, поругались! А из-за чего?

Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в

группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой,

будто целоваться лез:

- Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?

- Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!

- А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так

"старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"! -

перебил Зайчик Сороку. - Еще и в осеть на ночь звала!

Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись,

подначивали его и Сороку. Та упрекнула:

- Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!

У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он

болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего -

дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто

ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к

Сороке: зачем же приглашала в осеть?

Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял,

другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики,

по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом

вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили,

пискухи!

Пристал к группке парней:

- Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?

- А мы и не возьмем, не будем жениться!.. - весело заявил Хоня.

- Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!

- Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой

оравой смотреть!

- Сам управляюсь!

Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они

говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный

хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда.

Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе

любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому

же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно

было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить

ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату

могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того,

как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но

и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!

Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней