Право на легенду

У Варга даже сердце защемило. Как же надо было впитать в себя чужую боль, чтобы она стала твоей болью, как надо было утвердиться в правоте того, что делаешь, чтобы зачеркнуть все, чем жил, и начать жить заново!

Вспомнился Строганов: «Капитаны остаются на корабле…» Значит, и вправду подходит срок, когда человек делает выбор, совершает свой главный поступок — один на всю жизнь?

Теперь в колхоз «Партизан» делегации из-за рубежа приезжают, смотрят во все глаза, вопросы задают, и приставленные к этому люди с удовольствием показывают сохранившуюся где-то на околице землянку — тут, дескать, было первое правление колхоза, потом ведут гостей на скотные дворы, оборудованные по последнему слову техники, называют фантастические цифры надоев и урожаев, и гости, особенно те, что уже знакомы с прошлым погорелой деревни, ахают, разводят руками. «Это же настоящее чудо!» И некому там, посреди всего этого великолепия, рассказать, как в последний мирный день, в последнюю субботу перед войной, Сергей, только что выпущенный из училища с отличием, сказал: «Сашка, я до сих пор не верю — это же чудо! С голоду мы подыхали — не подохли, через все, прорвались, и вот я, мазурик, шпана подзаборная — штурман дальнего плавания! Даль-не-го! Весь мир на ладони! Ты-то хоть сознаешь это, сухопутная твоя душа?»

«Выходит, Сережа, променял ты Гавайские острова на деревню Свиноедово, шевроны променял на синие нарукавники, вахтенный журнал — на годовой отчет; выходит — один только шаг сделал, и стал твоим капитанским мостиком, высокий Черкизовский крутояр, откуда, должно быть, видится тебе по вечерам твой корабль — надстройки, мачты, грузовые стрелы, и силосные башни, и молокозавод, и оранжереи, и сигнальные огни на реях: вспыхивает неоном реклама на сельском клубе, и тогда, может быть, думаешь ты о том, что и Сашка Варг то же самое видит на своем корабле…»

— Александр Касимович, а где же тоннели? Вы говорили — им тут числа нет.

В дверях стояли соседи по купе, молодожены Вика и Володя, молодые специалисты, ехавшие к месту работы. Варг некоторое время смотрел на них, все еще не вернувшись к действительности.

— А что, уже Байкал?

— Как раз проезжаем.

— Отстал я от жизни, ребята. Отвели дорогу, нет больше тоннелей.

— А жаль, — сказал Володя. — Все-таки была достопримечательность.

— Ой, ну ты просто несознательный человек! — загорячилась Вика. — Рассуждаешь, как обыватель. Отвели, потому что так удобнее для народного хозяйства. Правильно, Александр Касимович?

— Наверное, — кивнул Варг. — Между прочим, здесь раньше омуля продавали. Хочешь — горячего, хочешь — холодного.

— А это что? — спросила Вика.

— Рыба такая. Очень вкусная.

— Проблемой Байкала нужно заниматься комплексно, — сказала Вика и посмотрела на мужа. — Я правильно говорю?

— Замусорили тебе голову, — огрызнулся Володя. — При чем тут — комплексно?

— Это не голову мне замусорили, это Байкал замусорили — жемчужину нашей Сибири!

— Это ты, что ли, сибирячка? Опухнешь с тобой, ей-богу! Научили всякие слова говорить, вот и шпарит без передыху.

«Сейчас они вдрызг переругаются, потом пойдут в тамбур целоваться, — подумал Варг. — Я бы, например, на его месте так и сделал».

Володя словно подслушал Варга. Он взял жену за руку и увел в коридор.

«А я прилягу, — решил Варг. — Мне врачи велели…»

4

Прилечь ему не удалось. Пришел проводник, положил на стол золотистую рыбину.

— Я тебе омуля принес, — сказал он. — По знакомству разжился, у меня тут свояк дежурным на станции.

— Спасибо, — обрадовался Варг. — Вот уважил так уважил. А ты чего такой хмурый?

— Да я не хмурый… Соседи вон твои прямо в коридоре целуются. Ни стыда у них, ни совести. Старику и то неловко смотреть.

— Тебе потому и неловко, что ты старик, — улыбнулся Варг. — Забыл небось, как сам за девками ухлестывал, теперь вот и ворчишь.

— Все одно приличия надо соблюдать. Ты вот — капитан, дисциплину понимаешь, ты бы на улицах и в молодости обниматься да целоваться бы не стал.

— На улицах бы не стал, а в подъездах… Приходилось. Что делать, если приткнуться некуда?

«…В подъездах мы, помнится, с Варей все вечера простаивали, пока Строганов нам комнату не выделил. Свадьбу нам закатил по первому разряду — первая свадьба была в Черкизовке, событие — на весь город. Духовой оркестр, шампанское. Варя в три ручья ревела — от радости и с перепугу: она к тому времени была уже воспитательницей, стыдилась, дурочка, что ребятишки кругом, все на нее смотрят, какой после этого авторитет?..»

— Ты вроде бы холостой? — спросил проводник.

— Холостой.

— Что ж, так оно удобней. Морякам свобода нужна, я понимаю. А женщины — что ж… За границей, говорят, с этим делом просто. Бывал за границей?

— Приходилось.

— Ну?

— Было у меня там приключение.

— И как? Обошлось?

— Обошлось.

«…Не обошлось бы, не сидеть бы мне здесь, чаи распивать. Потопили меня фашисты возле Констанцы. Саданули так, что небо пополам, одни пятна разноцветные от катера на воде остались. Вот и вся моя заграница, больше нигде побывать не пришлось. Да и не тянуло особенно. Еще до войны, помнится… Варя, бывало, когда мы, уже почти выпускники, бравые и полные надежд, собирались по вечерам и строили планы, всякий раз дергала меня за рукав и говорила, что она еще ни разу из Лидинска не уезжала, ей в Москву хочется, в Ленинград, на Кавказ, еще куда-нибудь, а за границу можно потом уже поехать, под старость, когда свою страну хоть немного посмотрим».

Очень ей в Москву хотелось.

Так хотелось, что бросай все и вези ее в Москву, и бросил бы, повез, но то одно, то другое, все что-то мешало, потом, уже в сорок первом, как раз перед Майскими праздниками, когда Варг приехал на каникулы, она сказала, что теперь-то ему не отвертеться, грех не свозить в Москву жену и будущего ребенка.

Он сперва немного оторопел от неожиданности, потому что как-то забыл за делами, что если люди женятся, то у них рано или поздно рождаются дети, потом ему стало немного не по себе, как это, наверное, и положено, если ты в двадцать два года становишься отцом, потом он стал очень бурно радоваться этому известию, что тоже, видимо, естественно, и в этот же вечер они с Варей уехали в Москву.

Вот уже сколько лет прошло с тех пор, а ему иногда и сейчас снится все один и тот же сон, один и тот же, только, может быть, подробности меняются, вроде того, что один раз он видит ее в белой соломенной шляпе, которую они вместе покупали на ярмарке, другой раз приснится в матроске с большим синим якорем: тогда девчата любили ходить в матросках.

Ему снится, что они идут по Красной площади. Парад уже прошел, и демонстрация тоже давно кончилась, но они из всей Москвы только и знали эту площадь, видели ее в кино, на фотографиях, помнили все до мелочей, словно уже бывали здесь не раз, и, наверное, поэтому, под вечер, когда стало смеркаться и повсюду вспыхнули огни, они захотели еще раз прийти сюда. И вот они идут. Идут мимо Исторического музея, где на высоком каменном крыльце сидят голуби, и Варя останавливается, чтобы раскрошить им булку, как вдруг налетел ветер, очень сильный ветер, он сорвал с головы Вари косынку; Варя пыталась бежать за ней, но Варг взял ее за руку и сказал, что черт с ней, с косынкой, ей теперь нельзя быстро бегать, она ведь не одна.

И тут вдруг хлынул дождь! Какой это был теплый, крупный, скорый майский дождь! Он прямо обрушился на них с неба, но вместо того чтобы бежать, укрыться, они продолжали стоять, и Варя, обернувшись, прямо здесь, на площади, при всех — чего бы раньше никогда не сделала! — положила ему руки на плечи и стала целовать его мокрыми от дождя и почему-то солеными губами, и он тоже обнял ее, почувствовал, как дрожат ее губы и плечи, и вся она, прильнувшая к нему, вдруг стала в эту минуту не просто Варей, женой, другом, девочкой из детдома, которую он знал уже тысячу лет и к которой привык, а женщиной, его женщиной — первой, единственной, последней, — женщиной, которую он, оказывается, любит так, как и не надеялся, не думал никогда полюбить.