Сочинения в 2 т. Том 1

Теперь становится еще тише. Скрипит, раскручивается канат, и старики медленно снимают шапки, и кто-то из стоящих впереди роняет папиросу, задавливая ногой огонек.

Так, в ожидании, проходят длинные минуты, и с каждым вздрагиванием каната нетерпение ветерком проносится по толпе.

Через пару часов инженер выезжает на поверхность. Его руки покрыты густой грязью. С козырька кепки стекает мутная вода.

— Нужно тридцать два рабочих, — говорит он, выпрыгивая на землю, и я замечаю, как блестят его серые глаза. — Ну, кто готов?

Весь лагерь мгновенно оживает. Даже плотники бегут сюда. Но я и Сенька уже у бадьи. Еще с вечера отточены наши лопаты и ломы. Прозрачным светом горят лампы.

Дед Михайло ждет нас внизу. Он сидит у начала галереи, на гнилом бревне, и мурлычет песню. Рыжая струйка воды сочится по камню за его плечом.

— Опять задумался, дед?! — весело кричит Семен. — Пошли!

Низкая галерея завалена грудами породы. Между рельсами — черная вода. Тихий белый мох свисает с крепи. Осторожно шуршит капель. Мы идем все дальше и дальше сквозь особенную нетронутую каменную тишину, но сзади уже слышатся новые голоса.

Перед рыжей суглинистой насыпью, наглухо завалившей проход, мы останавливаемся, и дед вдруг опускается на колени. Он берет суглинок в ладонь и, приблизив лампу, долго всматривается в мелкие влажные крупицы.

— Бери, хлопцы, в карманы, — оглядываясь, бормочет он. — Это же не глина, нет… золото, ребята… Бери!..

Семен поднимает его за плечи.

— Довольно тебе, Михайло… опять чепуху плетешь.

Дед отходит в сторонку, садится на шпалы, брошенные поверх рельсов еще во время спасательных работ.

— Прошли они, годы или нет? — говорит он с грустью. — Не поймешь. Там вон, на повороте, мы с Серегой когда-то обедали.

У поворота вспыхивают огни ламп. Это несут крепежный лес. Уже доносится по рельсам протяжный гул вагонетки, тонко поют ломы. Подходят крепильщики, и у завала становится совсем светло. Мы расчищаем путь. Дед роет канаву для стока воды. Четким светлым рядом выстраиваются новые пары крепи.

Шахта полна шума, звонких голосов, медленного грома вагонетки.

Вскоре мы начинаем раскапывать завал. Стоя рядом с Семеном, я швыряю породу. Ее сразу подхватывают полдюжины лопат. И хотя в каждом куске этого камня растворена человеческая жизнь, — восемь лет назад эти самые груды душили, калечили шахтеров, и Серегу в их числе, — я не знаю, не помню другой такой радостной и горячей работы.

Слева блестит темный массив пласта. От него идет дыхание, жаркое и густое. Сзади весело покрикивает Трофим. Он совсем мокрый от пота. Когда он взмахивает лопатой, вокруг рушатся тени. Рядом под взмахами топоров дубовые стояны вызванивают, как струны. Темная кровля над нами колеблется и звучит. Шаг за шагом мы подвигаемся вперед, и я с удивлением замечаю, что порода становится все мягче, рыхлее.

Я замахиваюсь сильнее, и моя лопата вдруг уходит в пустоту. Душный ветер бьет мне в лицо. Шумным потоком осыпается щебень.

— Ура!.. Конец завалу! — пронзительно кричит Семен и швыряет на землю лопату.

Эта весть вихрем несется по галерее. От поворота, размахивая лампами, к нам бегут люди. Слышен сплошной протяжный крик.

Трофим бросается ко мне. Он падает рядом на колени, разгребает руками осыпавшуюся, мягкую стену и, почти зарываясь в нее с головой, протискивается по ту сторону завала. Я лезу вслед за ним. Жгучая пыль набивается мне в глаза, в рот. Острый кусок угля царапает шею. Но мне удается пробиться сквозь щебень и пыль в жаркую темень продольни. Несколько минут мы сидим рядом, еле дыша, отряхиваясь, как мокрые птицы. Дальше стоят ровные ряды крепи, под слоем суглинка еле виднеется пара рельсов. Здесь отдается каждый удар лопаты, звонко повторяется каждый крик — так певуча вокруг тишина.

Поглядывая на меня, Трофим тихо смеется:

— Ну, Васька, баня что надо! Теперь двинемся в экспедицию, а?..

Он встает и, приподняв лампу, долго, пристально смотрит на груду белых щепок, разбросанных за сломанной крепью в углу. Лампа дрожит в его руке, и я вижу, как сжимаются, стынут губы и морщина над бровью становится жесткой и прямой.

— Васька… Ты глянь, Василий… Подумай… Подумай только… Боже мой!

Голос Трофима глух, сорван. В нем почти рыдание, почти крик. Я поднимаюсь. По кровле, по столбам крепи колеблется тусклый свет. Белые щепки лежат полукругом, они одинаковой формы, они что-то напоминают… Но не может быть!.. Я чувствую, как льется по моей спине пот, как на затылке до скрипа сжимается кожа. Разбросав длинные кости рук, у завала лежит скелет. Клочья кепки покрывают часть черепа. Рядом валяется ржавая лопата. Ручка ее сломана, и лезвие выщерблено, как пила. Пленник, видимо, долго бился и ждал помощи после обвала.

Меж костей я замечаю блестящий предмет. Я поднимаю его к свету лампы. Это пряжка. Никелевая пряжка. И плетеный обрывок на ней.

— Да ведь это Серега, Трофим!

Он шатается, тяжело шагает вперед.

— Был Серега… Сережа… Сержик. Гармонист. Даже на твоих костях обманули твоего старика, Сергей… Живодеры!

Трофим плачет. Он захлебывается слезами, и мне становится страшно от слез этого человека. Я словно бы теряю какую-то опору. Я беру его за руки, поворачиваю к себе.

— Что ж это, Трофим? — говорю я, не узнавая собственного голоса, не узнавая его лица в медленных слезах. — Это же нельзя! Нельзя… Ну нельзя, понимаешь ты, Трофим!

Никелевая пряжка жжет мою ладонь. Но я сжимаю ее еще сильней. И хотя что-то давит меня, я все же отвожу Трофима в сторону, на несколько шагов, и лишь потом отпускаю его руку.

В сбойке, над завалом, появляется голова Михайлы.

— Ну, что спрятались, соколы? — кричит он, смеясь и легонько вскидывая лампу на ладони. Я закрываю свою бензинку полой пиджака. Дед замечает это. Он улыбается еще шире и под веселый гомон голосов пролазит через завал.

— Ты в жмурки не играй, не такой год у меня, Василий…

— Постой, дед… погоди! — испуганно кричит Трофим, бросаясь к нему и загораживая собой проход. — Подай лопату… и лом, поскорее!

Дед нехотя возвращается обратно. В отверстии покачиваются неровные отсветы лампы.

— Слушай, Васька… Слушай меня, — шепчет Бычков, не отрывая глаз от сбойки. — Уведи деда… Сейчас же уведи… Заговори, что хочешь делай, ведь узнает — окончательно тронется старик…

Я взбираюсь на осыпь, к шуму и свету, и под самой кровлей сталкиваюсь со стариком.

— Ну-ка, берегись… лопату кину…

— Погоди, Михайло, дело к тебе!

Насильно смеясь, я сползаю с ним вместе с завала.

— Иди-ка сюда… секрет! — Недоверчиво он переступает за мной несколько шагов.

— Или шутки вздумал шутить?

Я возвращаюсь и почти силой тащу его в глубь галереи, подальше от людей.

— Какие там шутки, дед…

Мы останавливаемся на площадке, перед боковой продольной. Поблизости нет никого. Гром вагонетки катится долго и не утихая.

Я поднимаю лампу и смотрю в бледное лицо деда, глаза в глаза.

— Я песню вспомнил, Михайло… Ту самую, последнюю, что Сережка пел…

Он хватает меня за плечи.

— Да что ты?

— Ну да… Вот… Вспомнил.

— А ну, заиграй.

— Заиграю. Давай сядем. Отдохнем.

Мы садимся за камень, в стороне от рельсов, и я закрываю руками лицо, чтобы вспомнить песню. Какую из них не знает дед? Он знает все песни Донбасса за век; те, что пели кандальники первых шахт, те, что пели навзрыд жены шахтеров на свежих могилах, те, что на степных этапах пели бунтари. Проходят минуты, но я никак не могу, вспомнить близкий, родной мотив.

Дед терпеливо ждет. Сквозь пальцы я вижу его откинутую голову и закрытые глаза. Но память выручает меня. Несколько лет назад, в холодную осеннюю ночь, в дозоре, партизан дядя Петр пел мне о матери и счастливой звезде. У него был негромкий задумчивый голос.