Человек в степи

— М-да…

— То-то оно, что «м-да», — подтвердил старшина, обернулся назад, на стук колес.

По дороге, запряженная парой красно-рыжих, скачущих внамет лошадей, громыхала бричка. Две хохочущие девахи стояли в бричке в полный рост, одна, крутя кнутом, правила лошадьми, держась за натянутые вожжи, другая вцепливалась в ее плечо, и у них, с трудом балансирующих, сияющих, вспрыгивали на толчках щеки, груди, зады и здоровенные икры, напеченные солнцем.

— Девчата-а-а! — заорал старшина. — Завертайте до нас мед на мед менять.

Грохочущая бричка пролетела, завеса пыли пошла над ульями; в этой серой завесе, едва не сбивая нас, шарахнувшись, проскакал отставший жеребенок.

— Вот так, — подвел итог старшина, сгоняя с лица неположенные на посту чувства, с тоской глядя вслед умчавшемуся видению. — Что ж, пошли подзавтракаем… Гляньте — четверть девятого.

В лесополосе, скрытый ветвями диких абрикосов, стоял на двойных тяжелых баллонах немецкий штабной вагончик. Его бока были пробиты пулями и теперь запаяны, вероятно, колхозным жестянщиком. На дверце ниже никелированной ручки красовалась марка аугсбургского завода и дата: 1936 год.

Старшина хмыкнул:

— С тридцать шестого дожидался попасть на мою пасеку!..

В вагончике стояли солнечные воскотопки, медогонка, дымарь, а над ними висел газетный лист с надписью: «Нет плохого года для хорошего пчеловода».

Я засмеялся:

— На практике-то есть. Завидный у вас медосбор, а все ж суховей не дал взять с улья по центнеру.

— Ну так что! Плохой год виноватый? Суховей помешал сеять фацелию? За недобор меда оправдываться в суде надо! — сказал старшина. Но сказал не очень резко; лицо его внутренне ухмылялось; должно быть, перед его глазами все еще вспрыгивала повозка с пассажирками.

Он достал из погребка, вырытого под вагоном, глечик простокваши, армейскую алюминиевую флягу с медом и три пышки (одну отложил для Петьки). Мы позавтракали.

Ветер бежал над равниной, не прохватывал лесную полосу, и здесь было душно, как в парнике. Мои руки и лицо стали влажными. Я еще раз удивился подтянутости старшины. Он сидел в суконных бриджах, в диагоналевой, тщательно выутюженной гимнастерке; несмотря на духоту, воротник был застегнут на все пуговицы, туго обтягивал шею.

Сквозь деревья виднелась жаркая, уже с утра обожженная степь, до самого горизонта переваливались с бугра на бугор желтые массивы отцветающего подсолнуха. Над нашими головами, видимо, проходила основная пчелиная трасса. Пчелы с пасеки летели на подсолнух, другие — обратно, и воздух колыхался от ровного напряженного гула.

Перед нами на стебель кашки упала пчела. Она была облеплена комками перги, спина, крылья, даже глаза — все было пушисто и желто от подсолнечного жирного цветения. Перегруженная взятком, пчела тяжело дышала. Секунду передохнув, с усилием оторвалась от стебля, но не улетела, не смогла улететь от услышанного в цветке меда, а, сделав круг, снова прицепилась к цветку и, раздвигая головой лепестки, всосалась в венчик. Мы видели только подрагивающий темный кончик брюшка. Наконец пчела подалась назад и, тяжело загудев, низко над землей полетела к пасеке.

— Что?! — крутнулся ко мне старшина. — Ну! Ну, как мы хлопаем ушами, такую красавицу упускаем! Не закрепляем ее в природе!

Звякнув медалями, он выпрямился.

— Это с десятого. Я ж знаю — с десятого! И так нагрузилась по завязку — нет, мало, дай еще возьму! Скажите, ведь нельзя, чтоб это было без причины: просто хорошая пчела, и все? Ведь нельзя же? Нет, скажите, нас же бить надо, если не расчухаем, отчего эта семья такая; презирать следует!

Пчелы все летели и летели в синем воздухе.

— Эх, лазиим в природе, как слепые кошата… Ладно, еще глянем!

Подтянув голенища, он встал, хлопнул дверцей вагончика.

Я тоже стал собираться.

— Берите мой велосипед, — распорядился он. — В правлении оставите счетоводу.

Мы простились. Проехав до поворота, я обернулся. Парень шагал к пасеке, между ветками мелькал красный верх его кубанки.

Папаня

Глухая ледяная ночь. Лучи фар рыскают вдоль неровной, бешено мелькающей навстречу дороги.

— Ильюша, родненький, тише!..

Женщина, почти девочка, мордастенькая, зареванная, стонет в прыгающей кабине грузовика и, отодвинувшись от пожилого, угрюмо занятого своим делом шофера, роняя слезы, хватается ладонями за огромный, остро выпирающий живот. Под руку, мешая сидеть, ее неловко держит муж — парень в накинутой набок кубанке. На его губе примерзла докуренная цигарка; он стоит снаружи на подножке, с трудом удерживается при толчках и, чтоб скрыть свою растерянность и ужас за жену, балагурит:

— Нехай лучше машина рассыпется, а ты, Ксеня, рассыпаться хоть трошки погоди.

Он вглядывается в дорогу и, злобно сжимая скулы при каждой выбоине, просительно наклоняется к жене.

— Ты, Ксеня, крепись. Нельзя же здесь…

— Уже не могу, Ильюша.

Вместе с пылью в кабину врывается колкий, режущий, прокаленный морозом ветер.

— Ксеня! — просунув в кабину голову, говорит Илья. — А вроде не очень жарко? Я стекло подыму, а сам в кузов.

Она испуганно мотает головой, плотней сжимает его руку, и он через кожух жены слышит рукой, как то замирает, то вдруг часто колотится ее сердце. Колеса прыгают по смерзшимся колеям, машина без перерыва трясется.

— Дядя Вася, — бросает Илья. — Сверни, держи по-над дорогой.

Шофер молча переключает скорость. Грузовик рывками переползает через кювет, начинает набирать ход. Бурьяны бегут из темноты, возникают кусты, по бокам прошлогодние бугры, нарытые кротами.

— Точно по асфальту! — веселеет Илья.

Грузовик, как от двойного взрыва, взбрасывает задок, дважды раз за разом резко грохает кузовом.

— Окоп. Черт его! Давай на дорогу, дядя Вася…

Илья хочет натянуть жене на лоб сбившийся к затылку платок, но она не дается. Она потеряла варежку, и Илья слышит: несмотря на мороз, обильной испариной покрыта ее рука. Он сжимает маленькую, беспомощную ладошку, больно тискает ее в своих окоченелых пальцах. «Началось!..» — понимает он.

Женат Илья меньше года. Женился в том же месяце, как избрали его, клубного киномеханика, председателем сельсовета… Хуторяне оценили «нового» за энергию, хозяйский глаз и, может, больше всего за веселый характер. Работал Илья ладно, действительно весело и сам знал, что характер у него золотой.

— Здорово дневали, девчата! — спрыгнув со своей двуколки, оседая на раненую ногу, подходил он к старухам на току.

— Ишь девчат нашел! — смеялись бабки, уважительно оглядывали ласковое, красное от зноя, горбоносое лицо Ильи. Его чуб на верхних завитках выгорел от солнца; крупные, точно у коня, зубы запылены, а крохотные глаза смеются.

Работал Илья день и ночь и, заскакивая изредка домой, не понимал, почему молодая, девятнадцатилетняя жена готовит ужин молча, тоскливо смотрит в пол. «Чего ей надо? — недоумевал Илья. — За бабами не бегаю, нигде не гуляю, даже баян напрочь забросил… Ведь люблю же ее!»

— Ксенюшка, — брал он жену за тонкие плечи, заглядывал ей в лицо. — Чего надулась? Глянь на себя! Прямо квашня в кринке! Обижаешься, что сутки не был? Так уборка же, время же горячее. Дай я тебе, жена, сыграю! Нехай картошка пока сама кипит, — подмигивал он, вынимал из чехла баян.

Когда Ксеня пошла в декрет, Илья купил в раймаге детскую фуражечку-капитанку с якорем и лакированным козырьком. Со смешанным чувством радости и тревоги он обернул фуражку носовым платком, положил в кошелку и дома, почему-то тайком, спрятал на дно сундука. «Сын — моряк. Дела, ей-богу!» — хмыкнул Илья, поглубже прикрыл покупку.

Прошла осень, наступила злая сухая зима. Бюро погоды обещало снегопад, Илья всю неделю пропадал в бригадах, организовал снегозадержание на голых полях, мотался в МТС, в район, в колхозные мастерские, где делали щиты; и самолюбию его льстило, что там, где другой пасовал, он все умел, зубами вырывал и любые материалы, и транспорт.