Год - тринадцать месяцев

— Кирилла-то, Митиного отца, мой Степа в двор привел. В аккурат перед войной в отпуск из училища вместе приезжали. Был он, Кирилл, детдомовский, и хотел ему Степа удовольствие сделать, чтобы он, значит, в семье пожил. А заодно и невестой, видать, хотелось сыну похвалиться перед дружком… У него с Лелей все уже обговорено было. Ждали, пока он училище свое кончит. Да не так все вышло. Не вернулся Степа с войны, повенчался с Черным морем на веки вечные…

Женщина умолкла. Тонкие блеклые губы ее задергались, рука снова поднесла фартук к глазам.

— Простите, потревожил я вас.

— Что вы, что вы! — замахала она на меня руками и скрепя сердце улыбнулась, — Вы на это не смотрите. Я рада, что вы пришли. Я вам все как есть расскажу, чтобы вы правильный подход к Мите имели.

Женщина совсем оправилась и неторопливо продолжала:

— Приехал Кирилл на второй год войны, по ранению отпустили. На ту пору Леля сама себе хозяйкой была. Отца и мать ее, как они оба были врачи, на фронт взяли. Стал Кирилл захаживать до нее. Таились они от меня, не хотели обидеть за Степу. Да я их и не судила. Какая их вина? Перед тем, как ему обратно на фронт ехать, расписались. Через время и Митя родился.

А тут горе за горем. Леле похоронная пришла: попали под бомбежку и отец и мать. Немец в город зашел.

Перебралась Леля ко мне с малым ребеночком. Живем, перебиваемся, вещички распродаем.

Ну, как известно, после ночи день приходит. Засветлело и на нашем дворе. Как фрица прогнали — письмо за письмом от Кирилла. Очень рад был, что сын родился.

Потом замолчал на долгое время, думали, что погиб, и аж перед самым концом войны заявился без предупреждений, на костылях, без ноги.

И скажу я вам, вроде тот и не тот человек. Сильно горю поддался. Выпивать стал. Все больше через то, что за Лелю боялся, думал, бросит его, калеку. А она, по правде сказать, и в мыслях того не держала.

Работал Кирилл поначалу на пристани. А потом встретил какого-то знакомого, тот его в военторг устроил, не то кладовщиком, не то еще кем-то.

Стали тут к нему разные дружки прилипать. Пошли выпивки да гулянки чуть не каждый день. Вижу я, дело нечистое и добром не кончится, потому где водка, там и сатана рядом. Стала я Лельку корить, а она — фырк на меня: мол, не ваше дело.

Известно, сначала бог у человека разум отнимет, а потом уже наказание шлет. Ей-то, дуре, лестно, что, значит, в котиковую шубу вырядилась, а откудова та шуба, об том и мысли нету.

А Кириллу лишь бы она была рада и довольна. Но сам-то, видать, про себя переживал, что на такую дорожку стал нехорошую.

Один раз, помню, принес мне кофту, в подарок значит, а сам выпимши крепко. «Возьмите, — говорит, — Николаевна, от всего чистого сердца». А я ему: не чисто, мол, у тебя на сердце, и в кофте твоей не нуждаюсь.

Обиделся он значит, плакать начал по пьяной лавочке да оправдываться. «Я, — говорит, — свое бы не тронул, не думайте. А это все чужое, германское, с трофейного склада. С фрицом, — говорит, — у меня свой расчет».

Ну, что вам долго рассказывать, сами понимаете: сколько ни махлюй, а бог шельму метит, и всякому такому делу конец подходит. Докопались и до нашего Кирилла. Большая недостача вышла. С работы сняли. А через время вызывают его на партийный комитет для отчету, значит: как, мол, так партийную совесть потерял.

И как ему сказали про то, чтобы, значит, билет на стол положить, он и слова не ответил, наган свой вытащил да тут же и пристрелился.

Ну, про это дело мало кто знает. Мы и соседям всем сказали, что, мол, разрыв сердца получился. Правдой тут делу не пособишь. Он-то, непутевый, погиб, царство ему небесное, а сыночку пятно будет. И вы уж, пожалуйста, Мите не обмолвьтесь как-нибудь. Очень он отца-то любил.

— Не беспокойтесь, Николаевна, не проговорюсь. Это нетрудно. А вот как нам делу помочь? Сегодня он в будке ночевал, а завтра на улицу пойдет…

— Пойдет. Это как пить дать. Характерный он очень, несмотря что тихий. И про это сколько раз я матери говорила.

— А она что?

— Молчит. Задумается и молчит. Обновку купит Мите, денег даст, попритихнет недельку-другую, а там обратно за свое… Кабы б не эти ее стрикулисты, чтоб им пусто было! Взять хоть этого зубного техника, с которым она теперь путается. Ведь ни рожи, ни кожи. Потрепанный, ровно из мусорника кто вытащил да в богатый костюм нарядил.

Мы его тут прозвали «ковер-самолет». Как заявится, сейчас первым делом ковер на стенку, чемодан под кровать, пол-литру на стол и — свадьба. А через время обратный ход: ковер со стены, чемодан под мышку и айда до новой свадьбы.

А дитячее сердце какое? Все видит да переживает. Этого черта лысого, техника-то, Митя видеть не может, так его невзлюбил. Не кончится это добром. Ведь что было вчерашний день. Пришел он со школы, а тут как раз лысый заявился, пир у них. Мальчонка, понятное дело, в дом не зашел.

Вечером приходит — опять все одно. Вот и пошел бродить. А ночью вернулся, хотел ко мне прийти переночевать, а я, как на грех, у дочки задержалась. Домой постучаться духу не хватило, вот и проблукал всю ночь по двору, а устамши, влез в собачью конуру да там и заснул.

Женщина умолкла, задумавшись, потом посуровевшим голосом добавила, грозя пальцем:

— Вы ей так прямо и скажите: кто ты? Мать или мачеха? И кто тебе, мол, дороже: сын или этот лысый, чтоб ему пусто было!

Стукнула калитка. Коротко пролаяла собака. Женщина, заглянув в окно, вдруг перешла на шепот:

— Вот она в аккурат сама заявилась. Легкая на помине. Дождались. Погодите маленько. Дайте ей в дом зайти, а тогда и вы придете, вроде как с улицы прямо. Про меня ничего не сказывайте. Я-то ее не боюсь, своим хлебом живу, а все ж так лучше будет. Она и то на меня грешит, будто я Митю к себе переманываю и вроде бы ее топлю. То ей невдомек, что сама себя по дурости топит…

Я послушно выждал положенное и, поблагодарив, вышел из хаты и направился к стеклянной веранде небольшого каменного дома.

Отворив двери на мой стук, хозяйка посмотрела на меня выжидающе.

— Я к вам, Елена Марковна.

— Пожалуйста.

Мы молча прошли переднюю и очутились в крохотной светлой комнатке.

— Раздевайтесь и поскучайте минутку.

Оставшись один, я огляделся. У окна горбилось с детства ненавистное зубоврачебное кресло, рядом стоял столик с инструментами, слева — тахта, два стула. Я разделся и взял в руки старый «Огонек». Но было не до чтения.

Елена Марковна вернулась в белом халате, сшитом по ее крупной, стройной фигуре.

— Прошу в кресло, — пригласила она, завязывая тесемку на рукаве халата.

— Вы напрасно беспокоитесь, Елена Марковна. Зубы у меня пока что целые. Я классный руководитель вашего сына.

— Митин учитель? — растерянно проговорила она и, рассмеявшись, добавила: — Здорово вы меня разыграли. Что ж, очень приятно познакомиться.

— Разрешите усомниться в этом. Ведь вас трижды приглашали в школу на родительские собрания.

— Извините, я очень занята. Весь день в клинике. И дома, как видите, приходится тем же заниматься. Кругом одна. Надеяться не на кого… Знаете что? Давайте перекусим чего-нибудь. Я ведь с работы. Да и вы, наверное, не обедали еще. Кстати, и выпьем немножко ради знакомства. Пойдемте к столу.

Елена Марковна с бесцеремонной кокетливостью потянула меня за руку.

— Спасибо. Не беспокойтесь, — упирался я. — Боюсь…

— Неужели я такая страшная? — стрельнула она глазами.

— Боюсь вам аппетит испортить. Пообедайте сами. Я подожду.

Елена Марковна разжала ладонь, устало опустилась на тахту и, достав из, кармана халата папиросы, невесело сказала:

— Давайте хоть перекурим.

Елена Марковна наклонилась к огню моей спички. Я увидел близко льняные волосы, потемневшие в корнях, синие круги под глазами, скобку мелких морщин у мочки уха. Годы перегоняли себя на этом все еще миловидном лице.

Сделав глубокую затяжку и широко откинув руку с папироской, на которой осталась помада, она глухо сказала: