Лоцман кембрийского моря

На корточках просидел; взирая, глаза сомлели.

Эвагоны зацеплены поездом — четырнадцать хоромин. В зеленые по окованным ступеням через железные двери без креста и бесстрашно влезали православные толпами, а вылезали по одному. Куда девались? И всю ту неслыханную, неописуемую ночь прибывали-отбывали взад-вперед поезда эвагонов, людных и безлюдных, — красных, поменьше, безоконных. Чуть не весь подвижной состав транссибирской магистрали спешил пройти перед Николаем Ивановичем — заждавшийся пропуска после наводнения. Но этого не уразумел русский жилец.

Зрелище Руси, гремящей и ринувшейся в дорогу дальную железную, потрясло его.

Перед восходом солнца Николай Иванович за людьми влез в зеленый эвагон. А был еще синий, понаряднее, но туда не пустили. А в наиславнейший, цвета кедровой шишки, не пускали никого.

Влез в зеленый и неприметно сосчитал: столько не было людей в Русском жиле, сколь народу вгоняют в один ввогон. Индигирка с Русским Устьем уехала бы одним поездом вся!

Велика Русь!

Николай Иванович порешил ехать до Москвы. Помчало его на заход солнца. Но поезд не отставал от солнца, и солнце красное не могло закатиться. Катилось долгий день над горами и лесами, над морями, над полями, селами и городами, через многие днища пешей и конной и водной дороги. Вот уже и Святое Байкальское море пропало из глаз. Глаза устали глядеть на земную безмерность. Великая земля его пращуров за большим стеклом раскатывалась без конца и краю — и Николай Иванович испугался: не проехал ли Москву?

Вылез у большого жила́ Иркутского, названного по малому притоку Иркуту, а стоит жило́ на большой реке Ангаре. Выйдя, огляделся на площади, раз десять посторонился и спросил:

— В какой стороне горит?

Отвечали ему:

— Не горит ни в какой стороне.

Люди же во множестве бежали во все стороны скоро, как на пожар или к поезду, и друг друга не признавали, не привечали, будто и не знавали.

А людей — тайга!

Против Якутского города Иркутский велик, не стоит и говорить: не поверят в Русском жиле. А если счесть потолками — два города стоят один на другом. Есть дома каменные, построенные в четыре потолка один над другим, и вся улица из таких домищ. И дома все изряднёшенькие: не как в нашем жиле — домой ноги несут, а глазами свою избу из ряда не выделишь.

На той улице Николай Иванович увидел человека верхом на черной палке о два колеса. Мальчишки бусурманили: велисапед. Николай Иванович научился по-русски выговаривать: велицабеда.

Верховой на велицабеде звонил в малый колоколец — с дороги перед ним отсторонились бы, не зашиб бы.

Не то диво, что палка везла его быстрее лошади; поезд хоромин о ста осях мчался еще быстрей — не под силу целому табуну лошадей.

Ездят и на одной оси в Якутске: без телеги человек сидит на самой оси поперек ее, как на лавке, и два колеса на оси катятся за лошадью или за верблюдом.

Видел и такую двуколку на море Байкалове: ларь без крышки, на одной оси; справедливо зовут бедой. Но и под той бедой два колеса посажены пристойно: по бокам ларя.

В Иркутске же ехал человек на оси верхом. Колеса же не на оси — сама ось на колесах, и непристойно бежала одним колесом вперед, другое же за собой волочила иноходью. В Русском жиле не видели, такое в Берестяной Сказке не читано и не писано от Первова Тарутина до сей поры, немыслимо представить — не поверят. Скажу по-иному: оторвали бы от телеги одну боковину дрог — и два колеса. И сидит на дрожине — сам дрожится, ногами часто сучит, будто дитя на палочке! Нет, не поверят.

Этакое уже не беда — назовешь велицей бедой.

Потом увидел: многие, даже бабы, на таких велицых бедах ездят и детям ладят поменьше, о трех колесах — малобедки.

Мудрёна Русь!

Во многих лавках торговали разным товаром. Николай Иванович прислушался к разговорам: торговые люди сговаривались отправить товары на Лену.

Он снял колпак с головы и сказал тем людям, что взялся бы помочь в дороге. И его взяли торговые люди в дорогу ехать на грузовой машине с товаром.

Так он повернулся на обратный путь незаметно для себя и не скоро понял, что в Москву не попадет, а едет к своему дому поближе.

Дорога продолжалась все новая, необычная, неизведанная. Страхов натерпелся — не пересказать и в год.

Машина понеслась по земле, яко по воздуху птица, — чуть не отрываясь от собственной тени. Как сосчитать поденную ее дорогу? Да это не день дороги, а предлинное днище — на сто пеших дней. Хотел спросить, какая сила в машине, но удержался от греха: скажут — бесовская, потом не отмолишь вовек.

К вечеру были у Лены и в Кучуге сложили товары на баржу.

И за дивный провоз уплату не взяли с Николая Ивановича, ему же уплатили деньгами за работу. А работы всего было то, что поднял товары на машину в Иркутске и снял в Кучуге, снес на баржу — больше дела не было.

Из Кучуги он взялся рабочим на баржу до Якутска.

Баржей на Лене побольше стало против прошлого году, и товары другие. Людей даже гуще, да они говорили об ином, не о прошлогоднем. И дорога, повернувшая Леной вспять с запада на восток солнца, но через год уже непохожая, продолжалась по-новому, опять как будто вперед.

И дорога, повернувшая назад к дому на Индигирке, продолжала развертываться вперед в его сознании.

Баржу потащила вниз рекой самоходная по воде машина о двух колесах, «Верхоленец» зовется; сам гребется и тащит баржи две.

Николай Иванович заинтересовался: откупить бы? За этакую вещицу всего клада не жалко. Ею можно пройти Леной скоро до моря, а морем до Индигирки, а Индигиркой вверх — и до Великой наледи, домой. Клад немалый собрался за год у Николая Ивановича. Капитан — хозяин «Верхоленца», тезка Николаю Ивановичу, — Николай Алексеевич, сказал, что «буксир государственный», непродажный.

Какое же государство, когда царя-государя-то нет у них? Чья машина? Говорит: «Наша», — смеется: «Твоя и моя».

— А твоя и моя — откупаю твою долю, Николай Алексеевич.

— Неделимая, продать не могу.

Николай Иванович думал два дня. На третий день сказал:

— Тезка, послушай: вроде общественного выгона?

— Что такое?

— Машина. Вроде общественного выгона?

— Ах, вот ты о чем.

Утащить до Якутска должен был — не успел и от ледостава забежал в затон, у Берендея.

Николай Иванович начал зимовать: в полушубке нагольном, древнего покроя и черненом, и в ровдужных штанах, то есть оленьей замши, черненых, — из дому в чем вышел, потаскал на себе два лета и вторую зиму начал. Штаны потерлись, полушубок тоже серый. На ногах унты выше колен, хорошие, новые, из дому в запас брал для обратной дороги.

Обратная дорога наплывала, вторая зима складывалась с первой… И так уже много в один год явлено было Николаю Ивановичу нового, не известного из Берестяной Сказки и малопонятного, что две дороги переслаивались иногда в его памяти: из дому в Мир и обратная.

Для обратной дороги наиболее запасался из дому: и лоскутья крашеной ровдуги, зеленые и красные, взял для подарка Индигирке-реке; два алмаза взял наилучшие: светлее воды, а посмотришь сквозь — и всё удвояют. Ими откупиться думал от государевых людей, от опричнины или из плена. Древко у копья выдуплил — для денег.

Какие такие деньги, не видел до этого случая; только знали о них из летописной Сказки. И похвалился батя четырнадцать лет назад, будто ему в дорогу отец дал. Будто бы пять денег дал да еще пять копеек. Батя похвалился, а показать не захотел, злой, так и ушел тогда в Мир.

Позапрошлым летом отец принес в дом два моточка серебра — не захотел открыть сыну весь клад. Размотал плющеное серебро — оно узенькое и тоненькое, словно сухие ягодки, на жилочке нанизанные. Вынул нож якутский, хотел нарубить копеечек и денег. На каждой деньге выбит одинаково ездок с мечом. Другое размотал серебро — а на нем часто выбит ездок с копьем, одинаково: сам царь Иван с царским венцом на голове. Не стал отец рубить. Сказал:

— До обратной дороги не трогай денежки без крайности. Да береги обратной дорогой, Николай. Прадеды и деды сберегли, я сберег — за четыреста лет в Русском жиле не извели ни одной денежки, ни одной копеечки. Только в Мир ходоки запасались, и те назад принесли серебрецо… Батя твой один не вернулся из нашего роду, из началовожей. Ну, тут уж тужить не о серебре — о милой душе. Удалец был, царство небесное само ему в рот валилось. Мал, да удал. Смело пошел в Мир — с пятью копейками, пятью денежками, больше не взял… Повстречаешь — поклон отдай и приказ отцов: ворочаться в Русское жило! А если в плен попался — выкупай, серебра много даю; не хватит — в придачу сам иди за него, обмани хоть. Началовожа надо в Русское жило. Стар становлюсь… А если, не дай бог, плохим человеком большой стал — зло в нем есть, — убей, но не своими руками: кату отдай.