Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

Митя, еще недавно обеспокоенный тем, что тетя Маша называет Олю на «вы», не подозревал, какая тайная буря пронеслась над головами Оли и тети Маши и какое установилось теперь между ними согласие.

Был такой уютный вечер, когда перед сном Марья Сергеевна разговорилась с Олей по душам. Она высказала ей свое удовлетворение: проще стали отношения между Олей и Митей, появились общие дела вместо общих слов, больше товарищества. Незаметно для себя, уже в постели, она разоткровенничалась, перешла на княжну Марью Болконскую; почему-то захотелось рассказать одинокой девочке о том, что когда-то было записано в арзамасском дневнике… Женская гордость. Она-то знает, какую душевную силу дает эта гордость! А душевная сила не пропадет, рано или поздно пойдет в дело. Оле было приятно слушать Марью Сергеевну. Впервые за последние два месяца с ней говорила взрослая женщина, как подруга, о самой себе, как раньше говорила мама. Под конец разговора Марья Сергеевна спросила:

— То, что Митя всегда тут, рядом с вами, это не мешает?

И Оля ответила со всей искренностью:

— Ой, что вы! Нисколько не мешает! Наоборот! Мне стыдно теперь схватить тройку, прийти и сказать: «Я троечница».

Надо же было случиться, чтобы буквально на следующий день Марья Сергеевна вызвала Кежун на уроке к доске и вполне заслуженно, со всей неукоснительностью, поставила ей тройку. Поставить поставила, но как волновалась весь урок: поймет ли Оля правильно, не подумает ли, что ставить такую отметку не благородно после вчерашних признаний? И как была обрадована, когда на перемене Кежун догнала ее в коридоре и почти без слов, только прильнув к плечу, проводила до дверей учительской, дала понять, что все она поняла правильно — и вчерашний разговор, и сегодняшнюю тройку.

Дома, как и в школе, Марья Сергеевна не забывала, что Олю нужно постепенно втягивать в новые условия существования. В первый же месяц, пользуясь тем, что ее занятия в школе начинались, как и у Ольги, в два часа дня, Марья Сергеевна обошла магазины и накупила всякой всячины. За многие годы она столько не покупала. Она положила расходовать из трехсот рублей, которые Оля должна была вносить в семью — пенсию за отца, — большую часть на приобретение полезных вещей, вроде двух рюкзаков для предстоящего лета, электрического утюга, глиняного дырчатого кашпо для любимого кактуса, произраставшего в горшке возле Олиного окна.

Тете Маше хотелось, чтобы Оля повеселела от мысли, что ее деньги идут в общий котел, а это заметнее всего, когда покупаешь такие вещи.

Марья Сергеевна приходила с очередной покупкой. Оля впускала ее в квартиру, разглядывала с учебником в руках приобретение и оживлялась. Она оживлялась, чтобы доставить удовольствие Марье Сергеевне. В такие минуты, как и всегда — и утром, и днем, и вечером, и ночью, — она не могла не сравнивать; сравнение быта в квартире Бородиных со всем исчезнувшим навсегда вместе с мамой было теперь самой навязчивой формой воспоминания. Мама была легка и беспечна, равнодушна к практическим приобретениям, она говорила: «Можно прожить без необходимого, но без лишнего — нельзя». И действительно, у них не было мясорубки или няньке задалживали зарплату за три месяца, но к Октябрьскому празднику покупались хризантемы, а если вечеринка, так уж вечеринка.

А тетя Маша любовно вынашивала мысль о полезной, необходимой вещи; когда она в свой черед приобреталась, это доставляло радость, в то время как маму не так уж радовала покупка ботинок, а, пожалуй, даже огорчало, что нельзя обойтись без такой скучной вещи.

Делая вид, что радуется заодно с тетей Машей электрическому утюгу, Оля сразу же пробовала его на своем залоснившемся фартуке. Тетя Маша, довольная покупкой, собирала тетради в портфель, и Оля тоже готовилась идти в школу. Ей было хорошо каждый раз, когда она думала о лете. Летом — пионерский лагерь, летом все будет так, как было во время зимних каникул, даже еще лучше. Однажды она вошла в Митину комнату, вынула из портфеля свой комсомольский билет и положила в табачную коробку, где лежал Митин билет. А вечером Митя с поразительным чутьем заглянул в коробку и засмеялся. Он ходил по комнатам, сиял от счастья; для него такой простой Олин поступок был полон значения: все-таки тайна, как когда-то, — не все же втроем с тетей. В квартире все-таки были тайны!

В отличном настроении Митя закрыл дверь за тетей, которая ушла по делам, и тотчас услышал, как на лестничной площадке стала подметать Сибилля. Маленькая башкирка старательно веником скоблила закрытую дверь, так чтобы Митя слышал, и шептала что-то сама себе по-башкирски. Она хотела обратить на себя внимание, как было однажды, когда он вышел посмотреть, кто там скребется.

— Сибилля! — сказал Митя.

Шорохи прекратились, девочка хихикала за дверью. Он хорошо представлял себе ее смуглую мордочку и стертый до ручки веник, которым она толкалась в дверь.

— Сибилля, иох!

Это было любимое восклицание Оли в ту зиму. Митя распахнул дверь, поймал на ступеньках обратившуюся в бегство Сибиллю, подхватил на руки и так несколько минут носил ее по площадке, как когда-то Оля носила по залу. Только теперь Сибилля подросла, и еще — она не стонала, как тогда от зубной боли, а весело визжала, выбиваясь из Митиных рук.

В таком виде и застала их Оля, поднимавшаяся по лестнице. Она облокотилась о перила и наблюдала, как Митя, немного смутившись, осторожно поставил на ноги Сибиллю.

— Летом поедешь с нами в лагерь? — спросила Оля.

— Поеду!

В глазах Сибилли забегали искорки. А Митя присел на ступеньку и смеялся, глядя на Олю. И была такая минута, что, казалось, вот они сейчас войдут вдвоем в квартиру, и все прежнее оживет, они будут целый вечер вдвоем, близко друг к другу, и никаких неотложных дел, никаких уроков. Можно ведь так? Бывало ведь так еще недавно!

Но Оля и тут сдержалась, даже ничего не сказала и, только улыбнувшись девочке, вошла в квартиру. Вот и все. И когда Марья Сергеевна вернулась домой, она застала детей в разных комнатах за учебниками.

— Ветер, погода портится. Пошли бы погулять, Оля, до дождя, — посоветовала тетя Маша.

Оля утвердительно кивнула головой и продолжала читать. Она была погружена в главу о вегетативной гибридизации. Ей казалось, что вегетативная гибридизация — ее будущая специальность, что только и будет она всю жизнь делать, что изучать наследственные свойства растений, бродить по мичуринским садам.

А Митя сидел за дверью, думая о своем. Небо заволакивалось серой пеленой дождя, ветки деревьев качались за окном, обсыпанные мелкими капельками. На подоконнике стоял букет в стеклянной банке. Оттого, что цветы были лиловые, все за стеклом — и серая пелена дождя, и мокрые отблески на асфальте двора, и темная листва деревьев — приобретало лиловый тон, точно краску размыло по стеклу окна. В такие часы не раз Митя подкарауливал Олю, ждал, что она оторвется от занятий, позовет. Но она не давала повода войти в свою комнату.

Тетя Маша, желая подразнить, иногда без нужды звала Митю. Он делал вид, что не слышит. Для него теперь там была Олина комната, а Оля не звала.

Однажды Оля пришла домой из библиотеки и увидела Егора Петровича.

Это был он, потому что какой же незнакомый мужчина мог, не глядя, открыть ей дверь, — он, видно, думал, что впускает Митю или Марью Сергеевну. Но тут же спохватился, пожал руку, сказал:

— Вы Оля Кежун? А я тут оставлен в квартире. Я Митин папа. Егор Петрович.

Потом он снова спохватился: оказалось, что свой дорожный мешок он распотрошил как раз на Олиной кровати. Несколько первых минут знакомства прошли в извинениях и торопливом запихивании в мешок всего, что было из него вынуто.

А затем каждый углубился в свои занятия.

Оля, давно ожидавшая этой встречи, была обрадована и в то же время разочарована. Робость и даже страх — состояние, не свойственное Оле, — смешивались при мысли о Егоре Петровиче с желанием скорее сдать и этот экзамен, завоевать расположение Митиного отца. Была одна смешная примета, приободрявшая Олю: Митя рассказал ей, что ее варежка в ту ночь после грозы осталась под подушкой Егора Петровича, и обнаружилось это, к всеобщему удовольствию, только утром. Оказалось, что экзамена никакого не будет, не должно быть.