Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Но я даже не подойду к тебе! Честное слово, не подойду!

— А тогда зачем же я тебе? Странно.

— Затем, что выпускной вечер. Это бывает раз в жизни.

Для выпускного вечера директор мужской школы Катериночкин выпросил Дом инженера.

Такое большое здание трудно убрать по-праздничному. Митя Бородин и Виктор Шафранов переходили из комнаты с красной плюшевой мебелью в комнату с желтой шелковой обивкой и только разводили руками: ни фотографий выпуска не развесишь, ни стенгазеты. Вышли на веранду. За молодым каштаном стояла перед глазами вся плотина гидростанции. Вот настоящий фон для выпускного вечера! Не то что плюшевая мебель и пестрые абажуры, похожие на попугаев! Нельзя такую веранду запирать на ключ — жалко. Как же украсить ее?

Три дня украшал здание коллектив выпускников. Помогали родители. Какой-то инженер-доброхот давал указания.

Как бы ни был хорош коллектив, организаторам всегда найдется работа. Три дня Бородин и Шафранов то просьбами, то приказом подогревали энергию товарищей, усмиряли честолюбие одних, лень других, жажду новых впечатлений третьих, желание уйти из-под опеки четвертых, скептицизм или беззаботность пятых и, как утверждал Гринька Шелия, стадный инстинкт всех остальных.

К девяти часам вечера три учителя при поддержке старого швейцара отбивали у входа набег посторонних и пропускали званых. А в зале — учителя и родители, представители шефских организаций, пришел кое-кто из завсегдатаев Дома — инженеры. На сцену проводят заведующего школьно-пионерским отделом горкома комсомола Белкина. Над головами плывут букеты роз и цинерарий — в последнюю минуту Игорь Шапиро раздобыл их в оранжерее гидростанции. Однорукий Юрочка Федин, всегда носящий пиджак внакидку, поспешно проносит, как некую адскую машину, свой патефон. За ним бежит Митя: а где иголки? Их обещал не забыть Вася Пегов. А где Пегов? Черт бы его драл! И кто-то отправляется за иголками.

Чап мечется с «фэдом». В разных комнатах Дома инженера он стреляет магнием, и белое облако то и дело возносится над ним к потолку.

— Мальчик творит историю! — острит Гринька по возможности для всего зала.

— Считай пластинки!

— А придут ли девочки из пятой? С кем танцевать будем?

— Чап, убери ноги!

Чей-то возглас «по-итальянски»:

— Идиотто!

Неизвестно за какие его грехи, старого Абдула Гамида назначили одним из двух дежурных по вечеру. Вот он сидит за кулисами на оперном пне. Бородин в белой шелковой рубашке с короткими рукавами и с застежкой «молния» стоит перед ним.

— Я высоких слов говорить не буду: мне нельзя волноваться. Но я тебя, Бородин, очень люблю. И я хочу, чтобы вы славно прожили свою жизнь. И дай я тебя расцелую!

Абдул Гамид распахивает объятия. Они целуются.

— Твои придут?

— Отец прислал записку: не сможет приехать. Марья Сергеевна будет.

— А Ольга Владимировна приглашена? — Называя так Олю Кежун, учитель не прячет знакомой Мите круглой улыбки.

— Сказать по секрету? Я выпросил у Катериночкина разрешение на трех девятиклассниц: Ситникову, Зябликову и Кежун. А придут ли…

Митя пожимает плечами. Кто знает… Оля сказала, что так и быть, придет. Но разве с ней можно в чем-либо быть уверенным?

Пивоваров, поставленный внизу на контроле, пробившись к рампе, кричит:

— Абдул Гамид Омарыч! Абдул Гамид Омарыч! Там Казачок привел с собой без билета.

— Кого?

— Говорит, что известный всему городу баскетболист.

— Пропустить? — спрашивает Абдул Гамид Митю. — Пойди посмотри.

Пивоваров между прочим бросает Мите:

— Там и Марья Сергеевна.

Виновато взглянув на Абдула Гамида, Митя опрометью бросается с места. Он бежит по залу, через комнату с красной мебелью, через комнату с желтой обивкой. Выбегает в вестибюль, где двойная лестница заполнилась гостями.

Оля поправляла перед зеркалом белый кружевной бант, приколотый к парадному, синему в горошек, платью. Она не заметила Митю. Ему сверху были прекрасно видны золотистые плечи, выгоревшие на солнце прядки на ее висках, сиявшие серые глаза. Что-то необыкновенное в ее внешности, сразу не поймешь, но что-то под стать этому дню, который не повторится больше никогда в жизни.

Не замечая знакомых лиц, на бегу хватая за руку своего одноклассника, Митя сбежал по лестнице.

— Тетя, мы на минуточку!

Тетя Маша поправляла свою торжественную парикмахерскую прическу, которая ей вовсе не к лицу. Она не успела повернуть головы, как Митя увлек Олю наверх.

И вот они рядом, у барьера веранды, у зеленой кроны каштана. Оба задохнулись. Митя все позабыл — он не распорядитель больше, пусть они там без него. Он даже на Олю не смотрит, глядит куда-то вдаль. И она знает: уши его не слышат и руки его, крепко вцепившиеся в камень перил, не чувствуют ничего. Одни глаза. «Что он сейчас скажет? Ну, говори же, милый».

— Оля, гляди! Какая отсюда плотина!

Огромный гребень плотины гидростанции цепочкой электрических фонарей в дымных сумерках прорезался весь, от края до края. Зрелище до того необыкновенное, что Оля вслед за Митей, притихнув, облокотилась на барьер. Для них, как для всего их поколения, рожденного в годы первых пятилеток, эта плотина — давняя, почти вековечная основа жизни. Вокруг давно вырос родной город — с фонтанами, водными станциями, парашютными вышками, цирком в летнем саду, с каштанами на бульварах; и знаменитая на весь мир плотина — для них широкая, гнутая улица, по которой идешь в спортивную школу, по которой бежит трамвай, мчатся грузовики, колхозники перегоняют коров, движутся похоронные процессии, по вечерам гуляют парочки. Даже перила на плотине подернуты обыкновеннейшей, блестящей на солнце паутиной.

Кто-то вышел на веранду, они не видели. А впрочем, это Яша Казачок и баскетболист вышли покурить.

— Сколько щитов открыто! Много, правда? — сказала Оля.

— Давай считать.

— Каштан мешает.

Они начали считать и сбились со счету. Весной вода идет через плотину под всеми щитами — сорок семь водопадов. Река белая от пены — весело смотреть! В июне, в июле рекой начинают управлять — щиты закрывают один за другим. А на нижнем бьефе реки показываются из пены скалистые островки порогов.

Еле слышно прозвучал электрический звонок. Пропустив Олю в дверях, Казачок и баскетболист задержали, как будто оттерли Митю. Мгновенное замешательство. Нарочно или, может быть, неловкость? Те не говорили ни слова. И Мите некогда. Он догнал Олю у входа в колонный зал. И тогда услышал позади себя негромкий смех.

В эту минуту шум в зале затих. Раздался голос Катериночкина:

— Разрешите, товарищи, торжественное заседание, посвященное одиннадцатому выпуску…

Пока директор поздравлял выпускников, Митя слушал рассеянно. Ему не хотелось расставаться с очарованием только что пережитой встречи на веранде. Ведь это было счастье! А из чего оно, если подумать? Он видел, как Оля усаживалась около Марьи Сергеевны. Это недалеко от него. Видел, как Казачок садится рядом с Олей; потом почему-то меняется местами со своим приятелем. «А над чем они все-таки смеялись, Казачок и его приятель? Они, наверно, подслушивали нас…» — вдруг пришло в голову Мите, но ему было некогда думать об этом.

Неуклюжий, седой, быковато поглядывавший Катериночкин, как многие вышедшие в отставку военные, любил гулкий раскат своего голоса под сводами потолка. Но даже эта слабость, над которой всегда посмеивались, сегодня казалась допустимой, а раскаты — вполне уместными.

Катериночкин перечислял профессии и вузы, избираемые выпускниками. Три энергетика — почетная в городе специальность. Два химика, металлург, геолог. Трое решили идти в педагогический институт. Один — в военное училище, — Витя Шафранов. Ему аплодировали, и он прятался в своем ряду. Когда Катериночкин назвал Ленинские горы в Москве, куда на географический факультет собирается староста класса Бородин, тоже похлопали. Митя отнес аплодисменты на счет Ленинских гор. Он все еще был там, на веранде. В ту же минуту он заметил, что приятель Казачка что-то шептал Оле и скалил зубы, довольный, видно, впечатлением, какое произвели на школьницу его шепотом произнесенные слова. Оля густо покраснела и что-то резко говорила и смотрела на Казачка укоризненно, как бы умоляя унять приятеля. Но Казачок сделал вид, что не сводит глаз со сцены, и напряженно улыбался. Что там происходит?