Рябиновый дождь

— Ага, — с трудом выжал из себя столяр.

— Сколько?

— По пятерке за дверь. Как и везде.

— Я тебе еще добавлю столько, но будь добр, убери эти замки к чертям и заделай дырки.

— Хорошо, — согласился человек, — но сначала я должен посмотреть, сколько тут работы. — Он взял портфельчик, потоптался возле каждой двери, осмотрел и наконец не выдержал: — Вы про меня ничего плохого не думайте, я мужчина порядочный, но эта проклятая болезнь… Я здесь совсем не из-за вашей жены — из-за водки остался. Вы, уважаемый, поверьте мне, я уже давно не то что на таких — даже на молоденьких не смотрю, но когда ваша вытащила из холодильника запотевшую бутылочку!.. Сами понимаете.

Марина в ярости запустила в мастера бутылкой.

Моцкус ушел вместе со столяром и нализался до чертиков, но и пьяный все время лепетал:

— Человека не годы старят, ты понимаешь?.. Не годы!..

— Понимаю, пан профессор, — покорно соглашался столяр, — прекрасно понимаю, но ничем не могу помочь вам.

— Ни черта ты не понимаешь: куда страшнее, если человек стареет душой. А для женщины — это вообще ужас. Она теряет вкус к жизни. Ты понимаешь, ей жизненно необходимо гордиться чем-нибудь — собой, своим мужем, средой, украшениями, платьями или даже любовниками. Моя баба редко гордится тем, чего не видят ее глаза. Абстрактное мышление бесит ее, она слепнет…

— Пан профессор, а может, многовато?.. Ведь все равно домой возвращаться.

— Ни черта, я прекрасно знаю их природу: когда ты хочешь, они не хотят, а когда ты не желаешь, они готовы из шкуры вылезти, лишь бы у тебя изменилось настроение…

Он повторяет это и теперь, расхаживая от одного невыцветшего пятна на стене к другому, где когда-то висели старые и дорогие картины. Он не впервые обдумывает прошлую семейную жизнь и не находит своей вины, но видит только пятна, только рамы, только жесткие тиски воли, бессонные ночи и тяжелый труд. Он работал и учился, учился и работал, а всем остальным занималась она. Моцкус попустительствовал жене, насмехался над подозрительностью Марины, пока ее ревность не превратилась в привычку, а потом и в неизлечимую болезнь. Он даже теперь передергивается, вспомнив, как впервые обнаружил, что приходящие ему письма вскрываются, и, растерявшись, спросил жену:

— Почему ты это сделала?

— Мне интересно, — покраснела она. — Я тоже хочу жить твоей жизнью.

— Марина, надо иметь собственную жизнь, тогда не останется времени на подозрения, — и, не читая, побросал письма в камин.

— Ты с ума сошел! — еще сильнее покраснела она.

— Не хочу терять время, так как ты все равно не вытерпишь и расскажешь мне, что там было написано.

Этого урока хватило ненадолго. Викторас старался не замечать, как жена проверяла его карманы, осматривала ящики стола, потом стала все чаще и чаще без всякой необходимости приходить к нему на работу и в один прекрасный день, когда он спокойно разговаривал со своими заместителями, ворвалась в кабинет и устроила такую сцену ревности, что Моцкус не выдержал, взял ее за руки, вывел на улицу и силой бросил в свою служебную машину.

— Куда? — спросил Йонас.

— За город. И не выпускай, пока не отвезешь за тридцать километров. Пускай возвращается пешком!

И она вернулась пешком! Йонас еще пытался отговорить ее, но она пришла и принесла в руке разбитые туфли. Тогда ему стало жалко Марину. И когда она попросила: «Помоги мне», — Викторас не оттолкнул ее. Но примирение длилось всего лишь часок. Уже в тот же вечер она с кокетством прильнула к нему и, словно молоденькая девчушка, спросила:

— Когда я постарею, ты приведешь другую?

Он избегал разговоров, касающихся разницы в возрасте. Эта проблема не первый день мучила и его самого. Юридически они никогда не были женаты. Моцкусу казалось, что вполне достаточно его мужского слова, его благодарности человеку, сделавшему для него столько добра, а ей этого было мало.

— Ну, чего ты молчишь, почему не скажешь правду?.. Ведь я чувствую, что я слишком стара для тебя.

— Ты права, мы больше всего лжем молча.

— Тогда отвечай!

— Об этом мне еще некогда было подумать, — вывернулся он и в душе выругал себя за такую мягкотелость. Надо было откровенно сказать ей: да, Марина, и не такие гордые красавицы вынуждены склонить перед возрастом голову. Но, кроме любви, еще есть дружба, привязанность, наконец, и привычка играет не последнюю роль… Так надо было ответить, а он сказал: — Послушай, ты так много говоришь о разнице в нашем возрасте, что становится противно. Для меня эти восемь лет превратились в вечность.

— Семь лет и восемь месяцев, — вдруг заплакала она.

Ему не только было некогда постоянно глядеть ей в рот, но он не видел в этом никакого смысла, все чаще и чаще задерживался в институте, пропадал на охоте, а она бегала к массажистке, целые дни просиживала у частных портних, переносила адские муки в парикмахерских, пока наконец не завела себе несколько подозрительных почитателей.

— Послушай, Марина, ведь все, что ты делаешь, — бред чистейшей воды, уже не говоря о проклятом пропагандистами мещанстве, — выведенный из терпения, сказал он. — Почему ты общаешься со всякой швалью, со снобами, а серьезной компании избегаешь, словно дикарей?

— Я хочу, чтобы и ты начал ревновать. — Она по-своему поняла обвинение мужа.

— К этим соплякам? — Он решил сказать все до конца.

— А хотя бы и к этим!

— Это несолидно. Таким поведением ты оскорбляешь и унижаешь только себя.

— Тебе хорошо говорить! По уши погряз в науке, во всяких проектах и цифрах, пропадаешь на совещаниях и совсем уже перестал интересоваться мною. Тебе наплевать, что я, как женщина, доживаю последние деньки своей активной жизни.

— Ну, возможно, и не совсем так, но что поделаешь? — Его мужская амбиция была сильно оскорблена. — Миллионы стареют, миллионы из-за этого переживают и страдают, но мало кто сходит с ума.

А в другой раз, застав в своем кабинете подвыпившего парня, он молча снял с гвоздя ружье и без всяких предисловий выстрелил над его головой в стенку. Дробь разворошила обои, испортила края какой-то абстрактной мазни и мигом протрезвила непрошеного гостя.

— Послушай, как там тебя?

— Эдик.

— Так вот, Эдик-шмедик, если ты, проходя мимо этого дома, не перейдешь на другую сторону улицы, я тебя у порога уложу, — весь дрожа, сказал Моцкус.

Марина была на девятом небе:

— Викторас, оказывается, ты меня еще любишь!

— Дура. Я защищал свою и твою честь. И заруби себе на носу: это не от любви к тебе, а потому, что не могу выносить этих альфонсов, как чумы.

— Ну скажи, что любишь.

— Люблю. — С ней приходилось быть терпеливым, как с ребенком.

— Послушай, если ты не врешь, давай отпразднуем нашу свадьбу.

— Как тебе не стыдно!.. Больше пятнадцати лет прошло! Я ведь не мушкетер, а ты не какая-то миледи.

— Давай хоть распишемся.

— Пожалуйста… Но тоже ни то ни се.

И она начала готовиться к свадьбе: печатала приглашения, шила платье, а потом впала в депрессию, все уничтожила и надолго уехала к родственникам. Тогда его навестил отец Марины, заслуженный человек, персональный пенсионер.

— Почему она бросила работу? — едва поздоровавшись, спросил он.

— Не знаю, но и моих денег нам вполне хватает.

— А ты знаешь, куда она девает эти твои деньги?

— Понятия не имею, но и я не голодаю.

— Может, тебе неизвестно и то, что она задрав хвост бегает со всякими молокососами по кафе и ресторанам?

— Однажды хвасталась, дразнила, — он не хотел выдавать жену, — но мне вроде как-то неудобно следить за ней.

— Ведь она нарочно на каждом шагу подкладывает тебе свинью.

— Знаю, у нее такой характер, что от любви до мести — один шаг.

— Тогда что ты за мужчина, если столько знаешь и ничего не делаешь?

— На этот вопрос еще труднее ответить. Мужчине, как известно, куда интереснее познавать, переживать, чем осуждать или ревновать, а женщине?.. Мне кажется, они только стараются убедить нас, что любовь — это вся жизнь, вся мудрость, хотя сами не очень-то верят этому. Это во-первых. А во-вторых, она, видимо, чувствует, что я порядочно задолжал ей. А невозвращенный долг…