Разлив Цивиля

— Меня сегодня будут слушать или, может, мне уйти? — возмущенно напомнил о себе Мирон, про которого в споре о тракторах забыли.

— А ну, тише, — стукнул по столу кулаком Трофим Матвеевич. — Хватит митинговать. — И, уже обращаясь к агроному: — Давай говори.

Мирон с прежним упорством продолжал доказывать необходимость увеличения площадей под пшеницу.

— Но ведь она у нас плохо растет! — опять не выдержал Павел.

— Кадышев насчет пшеницы, пожалуй, прав, — неожиданно поддержал его Трофим Матвеевич. — Конечно, и нам хочется пшеничного хлеба, но обойдемся и ржаным. Рожь на наших полях, товарищ агроном, урожайнее.

— А кто за вас план посева пшеницы будет выполнять? — все еще не сдавался агроном.

— В районе есть черноземные колхозы — на них и напирайте. — Поддержка председателя ободрила Павла, и он теперь держался еще уверенней. — Сеять надо для урожая, а не для плана!

Трактористы одобрительно зашумели:

— Вот именно!

— Из бумаги хлеба не испечешь.

Но вот опять в разговор вступил Виссарион Маркович:

— Шумим, спорим, а главное упустили… Самая надежная культура по нашим землям — картошка. Она нас и в войну, и после войны не раз выручала. Недаром ее еще издавна вторым хлебом окрестили. И вряд ли кто в России еще умеет так выращивать этот второй хлеб, как чуваш. И уж если подо что-то и надо увеличивать площади, так это под картошку.

— Я бы и до картофеля дошел, но вы не даете мне говорить, — обиженно поджал свои толстые губы агроном.

Обиделся-то он, конечно, не из-за того, что Виссарион Маркович его опередил. Куда больше обидел его тот дружный отпор, который дали не очень-то ученые трактористы его ученому пшеничному плану.

Между тем Виссарион Маркович продолжал развивать свою мысль:

— Вы знаете, что мы купили много техники. Колхоз остался совсем без денег. И пока не нагрянула распутица, может, есть расчет съездить с картошкой в южные районы и пополнить колхозную кассу? Запасы картофеля у нас есть, а на юге сейчас ему цена красная…

Было ясно, что секретарь парторганизации хватил далеко в сторону от посевных планов, что так называемое расширенное заседание правления теперь может затянуться на неопределенное время, и хорошо бы уйти и заняться делом, но и уходить вот так, посреди разговора, тоже было как-то неудобно. И Павел с товарищами остались терпеливо ждать конца заседания.

Предложение Виссариона Марковича явно заинтересовало председателя колхоза. Он тоже то ли забыл про севооборот, то ли решил, что разговор о нем уже можно считать оконченным, и начал вслух размышлять о продаже картофеля.

— Ну, хорошо, излишков тонн пятьдесят — шестьдесят наберется. А кто знает, может, семенной подгнил: уже больше месяца не проверяли. Оставаться без запаса рискованно.

— Тогда давайте соберем по местной цене у колхозников, — нашел выход парторг.

Председатель сразу оживился, озабоченность сошла с его лица:

— Дельная мысль! Если свои излишки отправить, да с колхозников столько же собрать… Правда, Василий Иванович опять будет выговаривать, опять скажет, что за счет рабочего класса наживаетесь. Ну, да волков бояться, в лес не ходить… Сегодня же вечером соберем собрание. А сейчас давайте будем расходиться по своим рабочим местам. Время не ждет, весна торопит.

Трактористы дружно поднялись со своих мест и повалили к выходу.

— Ты, Кадышев, останься ненадолго, — окликнул Павла Трофим Матвеевич.

Кроме Павла, он оставил в своем кабинете также и агронома. Оставил, оказывается, для того, чтобы они теперь «без помех доспорили друг с другом».

— Только сначала спрошу: ты откуда знаешь агрономию?

— На земле рос, — ответил Павел. — Кое-чему учился. Да и по сей день учусь. Заочно, понятное дело.

— В техникуме? — уточнил Трофим Матвеевич.

— Нет, в институте.

— Во-он как!.. А поспорить я и сам люблю. Но чтобы от спора была польза. Спор без пользы, ради спора, — помеха делу. Учиться — хорошо, но для кого угодно жизнь — высшая школа… Ты, может, подумал, — обратился Трофим Матвеевич к агроному, — что меня Павел убедил сеять рожь вместо пшеницы? Нет, убедила жизнь, и потому я с ним согласился… Ну, у меня времени больше нет, я пошел, а вы, если желаете, можете еще поговорить.

Председатель взял с окна шапку и ушел.

Павел так и не понял, зачем он его оставлял. Неужто для того только, чтобы узнать, откуда Павел знает агрономию? А разговаривать им с Мироном не о чем, спорить тоже никакого желания не было.

— Ты, значит, все еще не забыл прошлое? — Мирон глядел на Павла сквозь очки с нескрываемой неприязнью, — Все еще завидуешь мне и пытаешься на людях всячески скромпрометировать? Напрасно стараешься. Тем более что Галя все равно ни мне, ни тебе не досталась.

«Может, Прыгунова попросил оставить меня Мирон, чтобы «доспорить» со мной вот об этом самом?» — мелькнуло у Павла. А Мирону он ответил спокойно:

— А ты опять напиши жалобу, может, и достанется.

— Я женат, и Галя меня не интересует, — сквозь зубы выдавил Мирон.

— Ну, тогда мы квиты… А нынешний спор связываешь с Галей зря. Она тут совсем ни при чем. Просто я не согласен с тем, что ты здесь проповедовал… Ну, мне тоже некогда, меня ждут дела. Будь здоров и не кашляй!

Выходя из председательского кабинета, Павел не ощутил в себе ни зависти, о которой говорил Мирон, — уж какая там зависть! — ни злости. Скорее, бывший его соперник вызывал, кроме чувства неприязни, еще чувство жалости: учился, учился, а чему выучился?! И сколько лет уже не виделись, ничего не знали друг о друге, а вот нынче опять их дороги пересеклись…

Еще в первом классе, чтобы как-то утихомирить не в меру бойкого, резвого мальчишку, учительница посадила его рядом с девочкой. Поначалу Павел терпел девчонку, как неизбежное зло, затем — годы-то шли! — сдружился с ней. Но их дружба, конечно же, не могла укрыться от любопытных и насмешливых глаз одноклассников, и Павла с Галей стали дразнить женихом и невестой. И тогда Павел сказал учительнице, что больше ни за что не сядет с Галей…

Отца Павел помнит плохо. В первые дни войны он ушел на фронт и погиб в боях под Москвой. А когда Павел учился в девятом классе, неожиданно умерла и мать. Шестнадцатилетний парень остался один. Сам ухаживал за скотиной, сам же мыл пол, стирал белье. Ну и, конечно, работал в колхозе. Школу пришлось оставить.

Осенью он сдал корову в колхоз и поступил в МТС на курсы трактористов. А весной, в составе тракторной бригады, снова вернулся в Сявалкасы.

В одну из июньских ночей Павел культивировал паровое поле за селом.

Летняя ночь, говорят, что соловьиный сон. Только-только отгорело жарким огнем небо на западе, а уж глядишь, не угасая совсем, подвинулся тот огонь под Большую Медведицу, а потом и начал заниматься на востоке.

На закате улегся где-то в кустах по-над Цивилем ветер, запели, защелкали в черемушниках соловьи, а на околице грустно поскрипывали, перекликаясь, коростели.

Грустно было и на сердце Павла. Он знал, что нынче в школе выпускной вечер и его сверстники, и Галя в том числе, получают аттестаты. И теперь он жалел, что бросил школу; наверное, можно было бы как-то перебиться. И сейчас он был бы там, вместе с друзьями, вместе с Галей…

Закончив около полуночи работу, Павел спустился к Цивилю, умылся и пошел в село.

Хоровод уже разошелся, было тихо. Но вдруг где-то совсем рядом заиграла гармонь, и парень тенором вывел:

Гармонь сделала проигрыш, и песню сразу подхватило много молодых голосов, и она, ширясь, нарастая, поплыла над сонными улицами села, над гумнами и огородами. Это пели, должно быть, возвращавшиеся с выпускного вечера школьники. Теперь уж бывшие школьники.

И Павел решил дождаться Галю у ее дома. Он спрямил свой путь огородами, вышел к пруду и сел на его берегу.

Раздались шаги. Но Галя, кажется, шла не одна. Да, так и есть: ее кто-то провожал. Павел оторопел, и вместо того чтобы выйти прямо на дорогу и встретить Галю и ее провожатого и сразу все узнать, он спрятался в кустах ивняка, пугая вылезших на берег лягушек.