На Сибирском тракте

Они помолчали, сосредоточенно глядя через стекло. Дорога была укатанная, блестящая. Слева стоял угрюмый стройный сосняк, справа — березки и кусты, обсыпанные снегом, упирались в дорогу белой зубчатой стеной. Все было торжественно и неподвижно.

— Смотри-ка, как красиво, — сказал пассажир.

— При такой красоте дважды два книзу головой встанешь, — хмуро отозвался шофер. — Ишь кривляет. Это она речку огибает. Сейчас деревня будет, маленькая, эдак домиков в двадцать. От нее дорога прямей. Быстрее поедем.

— А Евгеньевка — большое село?

— Порядочное. Райцентр все-таки. Центральная улица, улица Ленина, наверное, километра на два тянется. Ну и по бокам от нее всякие улицы есть. Приятель-то у тебя на какой живет?

— На Октябрьской.

— На Октябрьской? — переспросил шофер. — Интересное дело. Я тоже на Октябрьской живу, дом номер тринадцать — нехорошая цифра.

— Ну, а мне надо тридцать три.

— Тридцать три. Это чей же дом? Что-то не соображу.

— Киприн Иван. Иван Емельяныч.

— Ты что же это, к Ванюшке Киприну едешь?

— А ты знаешь его?

— На́ тебе! Живу на одной улице, рядышком, как это говорится, да не знать! Очень даже знаю. Парень компанейский. Но бражки тебе с ним попить придется.

— Он же мало пьет.

— Кто-то другой мало, а Ваня Киприн закладывает — будь здоров. Может, ты подпутал, не к нему едешь?

— Чего мне путать. Я ж тебе сказал и адрес, и фамилию, и имя-отчество. Все точно.

— Он, хи-хи, — захихикал шофер. — С Ваней мы почти, можно сказать, приятели. Да, да. Так что, друг, мы с тобой, может быть, еще и выпьем вместе. Ты не шибко замерз? Кабина-то поистрепалась, и поддувает. Сейчас, браток, погреемся. Вот она, деревня-то. Нам к третьему дому по правой стороне.

Лес закончился, впереди было небольшое поле, а за ним деревушка в одну улицу. Дома стояли плотно друг к другу, будто согреться хотели. У крайней избы один, мальчишка катал другого на деревянных санках.

Шофер резко остановил машину у старого трехоконного дома и сказал:

— Я здесь иногда останавливаюсь погреться, чайку попить. С хозяйкой и ее дочкой сдружился, особенно с дочкой. Ха-ха. Входи, входи.

В избе было темновато. Возле печи на соломе возился теленок. Где-то мяукала кошка.

Из горницы вышла девушка в простеньком платьице, миловидная, с насмешливыми глазами и, улыбаясь, сказала:

— Здравствуйте! Чего пришли?

— Здравствуй, любовь моя! — громко приветствовал ее шофер. — Дай душу отогреть, иначе застынем под твоим окном и наша смерть будет на твоей совести.

— Хватит, хватит болтать-то. — Девушка нахмурилась и, подойдя к печи, отодвинула заслонку. — Садитесь, чаю дам.

— А не лучше ли с бражки начать? Не люблю я, Надюша, пить бражку после чая.

— Свою привезли?

— На твою надеемся.

— Сказала бы я тебе, если б постороннего человека не было.

— Это парень свой. Ванюшки Киприна друг.

— Зла я на вашего Ванюшку и на тебя тоже.

— Что так?

— Прошлый раз он заезжал к нам, показывал мне платьишко. Я давала ему пятнадцать, а он просил двадцать. Так и не уступил, скупердяй. А на тебя я зла за твою болтологию. После твоего приезда у меня, понимаешь, завсегда голова болит.

— Это от моих любовных взглядов. Езжу я по всем лесным дорогам и все о тебе думаю. И дома тоже ты перед моими глазами ну будто как на картине стоишь. Кручу баранку, а в голове одна мысль: «Как-то там Надюша моя»?

— Ох и болтун, ох и болтун же ты!

Пассажир сидел неподвижно и молча. А шофер выпил стакан чая, разбавленного молоком, и, встав со стула, сказал:

— Пора в путь-дорогу. До свидания, душа моя!

И вот они опять едут… Мелькают деревья, кусты, бесконечно тянется извилистая дорога.

— Как он там живет, Иван, где работает, какая у него жена? — спрашивает пассажир, и в голосе его чувствуется тревога.

Шофер отвечает весело:

— Живет как бог. Вместе с тестем и тещей. Дом-то тестев. Жена у него молодая, красивая, дьявол, архитектурные формы у ней какие! А ножки, а зубки! Мм! Залюбуешься!

— Работает он где?

— Работает? Сейчас нигде.

— То есть как это?

— Да так. Раньше работал в райпромкомбинате и в промартели «Первое мая». Это еще когда парнем был. А после женитьбы года этак через полтора уволился. Свиней, гусей разводит. Летом погоняет их хворостиной — смехота. Зайчишек и уток в лесу стреляет. Ну, это дело, конечно, повеселее. Мясо в городе сбывает. Жена у него портниха. Платьишки, юбчонки шьет. Бабы сказывают, неплохо шьет. Купит материал, сошьет, а Иван увозит. У него в городе в скупочном блат. И сама тещенька, королева Феодосия, с ним прогулки совершает. Дошлая старуха эта Феодосия, я тебе скажу. А старик-то, старик-то… Ха-ха!.. Устроился, понимаешь, сторожем на стройплощадку. Ночами спит себе в конторке, а снаружи две своих собачины привязывает. Кто подойдет, они лай поднимают на все село. Чем не рационализация? Иван, бывает, временную работенку находит — поднести, подстрогать, распилить. Где придется, в общем. Деньжонки у них не переводятся. Они иногда еще и рыбешку подкупают и тоже — в город.

— Ты врешь, — грубо прерывает шофера пассажир. — Не может быть, чтобы он еще и перепродажей занимался, спекуляцией.

— А что мне тебе врать? — спокойно продолжает шофер. — Что ты, девка, что ли, чтобы я тебе мозги вкручивал? Я, душа моя, частенько Ваньку вожу. Узнает, что я еду в город, и просится. Про все это я тебе, как Ванькиному другу, рассказал. Так или иначе узнаешь. А кому другому и не подумаю рассказать. Мое дело — сторона. Да и чего ты взъелся? Не ворует же он. Оно конечно, такое дело вроде бы не в моде нонче. Но ведь у каждого свои мозги.

— Да, да, конечно, не ворует. А жена-то у него где раньше работала?

— Не знаю, — неожиданно сухо ответил шофер. — Там увидишь, кто, где и чего. Вот так.

Пассажир молчал. Он сидел, уставившись в одну точку и о чем-то думал.

Машина на большой скорости влетела в деревушку. Это была последняя деревня перед Евгеньевкой.

— Останови, — сказал пассажир.

— А что такое?

— Получается вроде бы так, что в Евгеньевку мне ехать-то незачем. Бери свои два с полтиной.

— Чего это вдруг на тебя нашло?

— Передумал. Ну, передумал, и все. Чего ты на меня уставился?

— Дело хозяйское, — медленно и мрачно произнес шофер.

— До свиданья!

— Пока!

Шофер несколько секунд смотрел на пассажира, который быстро шел к ближайшему дому, потом сказал задумчиво: «М-да», нажал на педаль и погнал машину вперед.

ЗАМЕНА

Ночью Андрей Евдокимович едва сомкнул глаза — донимала бессонница, — а в шестом часу уже был в правлении. До завтрака он успел побывать в свинарнике, поговорил по телефону с секретарем райкома, который тоже имел привычку приходить на работу ни свет ни заря, и поворчал на Марфу за то, что плоховато протопила печку.

В кабинет все время заходили колхозники, иные с пустяковыми вопросами или вообще от нечего делать. Наконец оставшись один, Андрей Евдокимович посидел некоторое время, полуприкрыв веки и сжав голову ладонями. Все же он стал сильно уставать.

А денек предстоял трудный. Сегодня вечером отчетно-выборное собрание. Доклад уже давно готов, но надо еще раз просмотреть его. В разделе о животноводстве, который писал зоотехник Иващенко, есть несколько слишком резких фраз, их лучше убрать.

Отодвинув объемистую мраморную пепельницу, он положил на стол стопку исписанной бумаги и взял ручку.

Тикал на столике будильник. За дощатой стеной раздавался громкий бас Иващенко. Зоотехник был чем-то недоволен. Андрей Евдокимович прислушался.

— Коровка, дорогая Надежда Яковлевна, так же, как и мы, грешные, ласку любит, — басил Иващенко. — Ей хочется, чтобы доярка и погладила ее и поговорила с ней.

— Знамо, хочет, — поддакнул зоотехнику хрипловатый женский голосок.

«С кем это он беседует? — задумался Андрей Евдокимович. — Что-то никак не соображу».