Люди на болоте. Дыхание грозы

выделять каждому колхозу единое поле...

- Дак обязательно ето поле, сказано?! - нетерпеливо перебил Василь.

- Согласно указаниям правительства, колхозам рекомендуется выделять

лучшую землю. Этот указание соответствует тому, что советская власть хочет

оказать помощь колхозам хорошей землей. Чтоб колхозы смогли скорей стать

на ноги. - Он выждал, когда утихнет недовольный ропот, твердо повел

дальше: - Это решила советская власть, и никакой крики ничего не изменят!

Не принесут никакая польза...

А тех, которые будут кричать особенно и не утихнут, - можно будет

заставить помолчать! Чтоб подчинялись советскому закону! Уважали советский

закон!

Твердость и решительность его подействовали, - когда он сел, в хате

царила тишина. Только в сенцах говорил кто-то, как бы пересказывал. Тогда

за столом поднялся Ми"

канор. Рассудительно, уступчиво заговорил:

- Нарезать землю - не секрет - будут и на тех, которые теперь вступят.

Дак если кому уж так хочется етой земли, - тут правильно сказал Хоня, -

давайте к тем, что уже вступили. И вам будет уделено! Не обидим! Как в

доброй семье, поделимся! Дорога никому не загорожена. Зовем, можно

сказать, всех, которые бедовали и бедуют сегодня! - Он, довольный, что

нашел добрый зачин, говорил мягко, покладисто: - Чтоб сразу планировать

по-новому! Не переделывать потом... Запишетесь в колхоз - и завтра

прирежут вместе с колхозной и вашу долю земли. Самой хорошей... Дядько

Андрей, - вспомнил, кивнул он на Рудого, - надумал уже.

Подал заявление. Дак, може, еще кто хочет? Возьмет пример?

Он, немного сутулясь, как всегда, будто смущаясь того, что такой

большой, громоздкий, ласково оглядывал хату, с надеждой ждал. Никто не

вставал, отводили глаза, чтоб не встречаться с его взглядом. Свертывали

цигарки, дымили. Кто-то из женщин крикнул, что не об этом, не о колхозе,

речь.

Миканор на глазах менялся: снисходительность исчезала, поклеванное

оспой, почти безбровое лицо серело, становилось строже.

- Не хочете? - произнес неприязненно, мстительно. - Не хочете, дак

молчите!

За ним выступил Хоня; окруженный парнями, мужиками, с того места, где

стоял, заявил, что Миканор правильно говорит: кому хочется хорошей земли -

так давайте! Всех примем! Никого не обделим! Кончив, Хоня задиристо глянул

на Вроде Игната.

Долго, учено говорил Андрей Рудой - объяснял значение землеустройства,

значение колхозов, их преимущество перед единоличными хозяйствами,

призывал "осознать" теперешний момент, взять с него, Андрея, пример,

наскучил неинтересной речью, совсем испортил разговор.

Никто больше не записался. Стоял только беспорядочный галдеж.

3

Долго не могли утихнуть Курени в эту ночь. После собрания курили,

разговаривали, собравшись по нескольку человек на огородах, около хат, не

могли расстаться не выговорясь. Группки были разные, и разные были

разговоры: радостно-озабоченные, спокойные, почти безразличные, тревожные,

с гореваньем, со злобой, с угрозами Гайлису, Миканору и другим, с

проклятьями.

Из огородов, со дворов разговоры расходились по хятам.

Разговаривали, лежа на полатях, среди детворы, Зайчики:

старуха гадала, как оно будет; Зайчик хихикал, вспоминая собрание - как

крутился "Вроде Игнат, как сипел, брызгал слюной Корч. Вольга и Хведор

хозяйственно рассуждали, как можно засеять ту землю, что она может дать.

Даметиха, подав Миканору, старику и землемеру поздний ужин, не удержалась,

посоветовала сыну не очень задираться; с людьми, сказала, надо

по-хорошему. Вроде Игнат впотьмах, дымя цигаркой, клял последними словами

все на свете, грозился, не хотел слушать жену, которая успокаивала,

советовала не принимать так близко к сердцу. И не бросаться на Миканора,

на начальство, - это может плохо кончиться. Время теперь такое, что надо

осторожным быть. Хадоська поддержала мать, но отец приказал и ей

замолчать, не совать носа туда, куда не просят. Глушаку также не спалось

Расставшись с Еьхимом на дворе, он долго топтался в хлеву, под поветью, не

мог никак смирить злобу, успокоиться душой.

Яростно - аж та взвыла - пнул носком собаку, что не вовремя попалась

под ноги. Раздевшись, долго ворочался в темноте с боку на бок, плевался:

ощущение тяжелой беды давило все больше, чем больше думал о том, что

произошло.

"Гады, слизь подколодная - что удумали! Мало уже и налогов, мало того,

что дыхнуть не дают, душат твердыми заданиями! Дак уже и ето, землю,

отобрать, которую ты нажил!

Все отобрать, считай - корень самый вырвать! Свора ненасытная, живого

сожрать готовы! - В бессильной злобе готов был закричать: - Дулю вам!

Дулю, а не землю! Дулю вашему колхозу! Чтоб вы подохли!.."

Василя мучило недовольство собой. Вроде Игнат, расставаясь с ним, ругал

и себя и его, Василя, за то, что молчали на собрании, не встали и не

сказали как надо; растревожил Игнат Василя еще и тем, что заявил: завтра

он так просто не уступит, как бы там Гайлис или Миканорчик ни грозились!

Если так уступать каждый раз, недолго и совсем без ничего остаться!

Воспоминание об этом жгло Василя, слышавшего, как дед кашляет на печи,

как, вздрагивая, храпит толстая колода - Маня, которой заботы никакой до

того, что у него болит. Правду говорил Игнат, растравлял себя Василь: не

сказал как надо на собрании, только горло драл, когда все драли, а когда

все притихли, и сам молчал. Побоялся, не заступился как следует за свое:

за единственной настоящий кусочек земли, который так трудно достался, на

который, считай, вся надежда! С которого только и живешь, считай! Минуты

злобы сменялись минутами раздумья, рассудительности, и тогда овладевали

Василем неуверенность, страх, растерянность: трезвым разумом своим

предчувствовал, что - как ни будет биться за свое - ничего, видать, не

добьется. Не удержит ничего. Не такие Миканорчик этот и латыш упорный, и

не так поворачивается все в жизни, чтобы можно было добиться чего-нибудь.

Кроме того, что сами они такие, что не отступят, - и закон и власть за

них, за свои колхозы! В отчаянии распалялась озлобленность на Миканора:

зараза рябая, он больше всех старался и старается, чтоб согнать Василя с

земли. С единственного кусочка, ко-"

торый Василю так трудно достался, которым, считай, он только и живет!

Он вспоминал, с какой завистью смотрел когда-то на тех, у кого была

земля около цагельни, как бился смертным боем с Евхимом, Корчом, как люто

желал им, ненавистным богатеям, чтоб землю эту испепелило, как радовался,

что из года в год их стали прижимать налогами, твердыми заданиями, как

предчувствовал нетерпеливо, что недолго уже осталось панствовать им на

милой, облюбованной давно земле у цагельни. Вот если б еще корчовской - не

раз услаждал себя мечтой - десятину или хоть полдесятины! Зажил бы совсем

неплохо!.. И вот ведь как все повернулось. И от Корча и от него - заодно!

Будто нарочно, будто в насмешку!

Он почти не спал в эту ночь. Еще в темноте, стараясь не разбудить

никого, то и дело посматривая на полати, где спала с Володькой мать, он

тихо оделся, обулся, вышел на крыльцо.

Близился рассвет, и как будто собирался дождь. Из-за улицы, с болота,

задувал, лизал лицо мокрый ветер. "Мокрота все да холод... - подумалось

привычно, без волнения. - Снегу да морозу и не слышно... Как и не будет

зимы.. "

Вяло, без радости поплелся в хлев, к коню. Заглянул в закуток, где в

темени обеспокоенно зашевелились овечки. Потоптался под поветью, не зная,