Волгины

Незнакомые офицеры и солдаты с тяжелыми чемоданами и сундучками выходят из вагона. Кругом шум, толкотня, давка, радостные возгласы, поцелуи. Мелькают букеты цветов, гремит рядом оркестр, колышется во всю ширину перрона алый транспарант, а на нем:

Прохор Матвеевич переводит беспокойный взгляд от одного незнакомого лица к другому и вдруг видит стройную девушку в военной форме с серебряными медицинскими погонами на узких плечах. Знакомое и в то же время очень возмужалое лицо под сдвинутой на сторону пилоткой, ясные, иссиня-серые глаза, белые зубы, раскрытые в улыбке, на груди переливаются блеском ордена и медали…

— Танюшка! — кричит Прохор Матвеевич. — Доченька-а!

Старик сразу забывает о внуке; он жадно, выжидающе глядит в глаза дочери. А она тоже, увидев отца, падает со второй ступеньки прямо ему на руки.

С грохотом летят на перрон чемоданы, какие-то мешки, все мешается, пестрит в глазах…

— Доченька! Доченька! — все время повторяет Прохор Матвеевич. И целует, целует, захлебываясь от слез, — целует губы, щеки, волосы.

— Папа! Родной! — задыхаясь, кричит Таня. — Павлик! Алеша!

А Алексей не знает, кого же первого обнимать и целовать. Руки у него заняты Лешкой. Тот испуганно жмется к нему и не может понять, почему так шумят и волнуются взрослые.

Нина сошла со ступенек вагона и, озаряя лицо спокойной улыбкой, так согревавшей Алексея на фронте, позвала:

— Алеша!

И этот необычный, еще ни разу не слыханный им зов сразу наполнил его сердце ощущением счастья. Одной рукой он схватил чемодан Нины и тут же выпустил его, чтобы обнять ее…

— Вот мы и вместе, — проговорила Нина и, протянув к Леше руки, добавила таким спокойным, естественным голосом, словно только вчера рассталась с ним:

— Лешенька, разве ты не узнаешь свою маму? Ну, здравствуй…

Мальчик сначала с недоверием, потом с удивлением взглянул на военную форму женщины, на ее погоны. Серые, с удлиненным разрезом глаза словно притягивали его.

— Ты мама Нина? — робко спросил Леша. — Ты тоже была на войне?

— Да, сыночек, я была на войне. Теперь я навсегда приехала к тебе…

Она поцеловала мальчика и, выбравшись из толпы, опустила его на перрон. Леша смотрел на женщину снизу вверх.

Дети неспособны к анализу, но все-таки Леша, все еще помнивший Парасю, заметил что-то неладное в облике новой мамы… Но она так ласково смотрела на него и уже совала в руки какой-то пряник, что он сразу забыл свое недоумение.

Когда, выбравшись из перронной сутолоки, все вновь стали приветствовать и целовать друг друга, Нина взяла Алексея под руку, тихо сказала:

— Ты рад? Ведь это не в той обстановке, помнишь? Войны нет.

— Родная моя. Спасибо тебе, — растроганно ответил Алексей и пожал ее руку.

Тетке Анфисе и Прохору Матвеевичу казалось, что окна и двери их старого дома разом распахнулись и в них ворвался ослепляющий солнечный свет.

Прохор Матвеевич совсем растерялся и как бы ослабел от волнения. Он, как пьяный, ходил по комнатам вслед за дочерью и беспомощно, бессмысленно улыбался. Он хотел успокоиться, чем-то заняться и не мог. Возмужавшая, красивая и строгая с виду девушка в военной форме с погонами лейтенанта ходила по комнатам, переставляла вещи, убирала вместе с Ниной, и эта девушка со столькими заслугами была его дочь — Танюшка, хохотунья и баловница, которую когда-то следовало крепко держать в руках… Но теперь! Теперь уже она как будто и не хохочет попусту и смотрит на все чуть важно и разговаривает сдержанно — не так, как до войны.

«В разум вошла», — с удовлетворением думал Прохор Матвеевич. Он окружил дочь и Нину самым горячим вниманием, на каждом шагу оказывал им любовь и уважение.

— Хороша невестушка, — успел он шепнуть Алексею, когда они остались вдвоем, — С образованием женщина. Эх, не дожила мать…

Старик то грустил, то терял голову от радости. И на фабрике все подходили к нему, поздравляли с возвращением дочери.

Нина держалась в этом семейном, захватившем ее счастливом водовороте просто и скромно, как гостья. Это немного обижало Алексея, и он уже успел сказать ей об этом. На тревожные его взгляды Нина отвечала тихой улыбкой, словно хотела сказать:

«Я радуюсь потому, что радуетесь вы. Не было бы на свете вас — не было бы и моей радости».

Таня тем временем с головой ушла в свои девичьи мирные дела.

На другой же день к ней повалили знакомые и подруги, уже вернувшиеся в Ростов и продолжавшие учебу в медицинском институте. Не прошло и двух дней, Таня заявила отцу и Алексею:

— Поступаю на четвертый курс. Уже оформилась.

— Молодец! — похвалил сестру Алексей. — А где же твоя подруга? Тамара? — вспомнил вдруг он.

— Разве ты не знаешь? Помнишь старшину батальона?

— Коробко?

— Да, Коробко. Тамара его еще Орхидором прозвала. Ну, так они тоже демобилизовались. И повез ее Коробко к себе в Харьков к родным. Там такая любовь загорелась — водой не разольешь. Сама об этом мне написала.

Алексей улыбнулся:

— Вот и не знаешь, где найдешь, а где потеряешь…

Прошло два дня.

Нина и Алексей сидели у раскрытого окна. Сухой августовский ветер колыхал занавеску, шелестел в опаленных солнцем кронах акаций. Из-за Дона тянуло легкой свежестью, запахами луговых охваченных зноем трав.

Алексей и Нина разговаривали обо всем, что приходило в голову, вспоминали фронтовую жизнь, смеялись над казавшимися теперь смешными походными эпизодами. Алексей рассказывал о строящейся линии, о своих новых планах. Движимый каким-то бережным чувством к Нине, он все еще не начинал разговора о планах совместной жизни.

— Ты устала, наверное? — спросил он.

Она благодарно улыбнулась. Алексей придвинулся к ней. Нина стала бережно, по-матерински перебирать на его висках густые, с проседью, волосы. Они долго молчали.

— Все страшное теперь позади, все, все… Теперь все будет другое, новое, наше… Ты думаешь об этом? — спросила Нина.

Алексей обнял ее, и она, отвечая на его поцелуи, сказала:

— Я постараюсь быть полезной тебе в твоей работе и быть хорошей матерью твоему сыну. Я уже писала тебе об этом… И сейчас повторяю. Теперь и у меня есть жизнь. Ты помог мне найти ее.

Алексей молчал.

— Знаешь что? Я хочу пройтись по городу, — попросила Нина немного погодя.

— Идем. Ты ведь еще не знаешь Ростова.

— Недалеко, — ладно? А потом придем и будем пить чай, как бывало на фронте. Долго будем сидеть и разговаривать.

Нина надела давнишнее, сохраненное еще с довоенного времени скромное платье, туфли на высоких каблуках — и сразу стала выше, стройнее, еще больше напоминая девушку. И только неизменный наивный узелок темнорусых волос, закрученных на затылке, напоминал Алексею о ее фронтовом облике.

Они вышли из дому и неторопливо пошли вдоль улицы.

Над городом уже опускались душные сумерки. Загорались огни в окнах. Теперь уже никто не боялся света и все зажигали его всюду.

Алексей и Нина вышли на старый запущенный бульвар, разбитый еще до войны на горе, над портовыми прибрежными складами и домами.

Скамеек здесь еще не поставили, цветочные бордюры поросли лебедой и полынью. Алексей и Нина остановились над самым обрывом. По светлой воде Дона плыл пароход, оставляя широко расходящийся след. Гулкое эхо гудка раскатывалось над задонским займищем. Сухой полынный ветерок тянул из-за реки, обдувал лица Алексея и Нины.

— А хорошо тут у вас, — сказала Нина. — Какой простор!

Алексей бережно обнял ее.

— Я не сказал тебе еще, — заговорил он. — Думаю, что мы побудем здесь дня три и выедем ко мне, на строительство. — Алексей наклонился к ней, тихо добавил: — Может быть, ты хочешь еще побыть здесь, отдохнуть?

— Нет, Алеша, я хочу поскорее быть там, где твоя работа, — просто ответила Нина. — Да и мне надо работать.

Ему хотелось говорить, говорить о своих планах, о будущем. Но самых ярких прочувствованных слов, казалось, недоставало для того, что было в его душе.