Волгины

— Братцы! Салют давайте! Салют! Освободили белорусскую землицу-матушку! — растроганно сказал кто-то. — Товарищ гвардии майор, разрешите?

— Другие уже давно эту границу перешагнули, а мы припозднились. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Гармаш снял каску, глубоко, словно много потрудившись, вздохнул.

— Подготовиться к салюту, — взволнованно сверкая ввалившимися, обведенными пыльной каемкой глазами, приказал он. — Три залпа из всех видов оружия! Огонь! Пли!

Веселый, раскатистый залп из винтовок, автоматов, бронебойных ружей прокатился над полем.

Всюду разносились голоса веселого оживления. Кто-то запел:

— Теперь вперед! Другие царства-государства подневольные освобождать.

— Только бы не уползла гадина…

— Не уползет. В Берлине достанем…

Надвинулась грозовая туча, закрыла солнце, полил теплый, густой дождь. Блеснула молния. Ударил гром. И еще сильнее запахло жнивьем, обмолоченным зерном, хотя вокруг никаких токов не было и выстилалась только выбитая танковыми гусеницами, высохшая, перезрелая рожь.

— Микола! Микола! — укрываясь от дождя под плащ-палатку, говорил Иван Дудников. — Помнишь, как мы на границе стояли с тобой, а? Как будто вчера это было.

— Не тут это. И не похоже, — усомнился Микола.

— Верно. Не тут. Но не все ли равно? А только опять мы сюда пришли, Микола!

Несмотря на ливший как из многих тысяч желобов ливень, батальону было приказано подтянуться и вновь идти вперед. Нельзя было отрываться от ускользающего противника ни на шаг, и бойцы, отряхиваясь, рысью побежали прямо через поле к польскому селу — по ту сторону границы… Зашлепали по грязи солдатские сапоги. Но все забыли об усталости, бежали с удвоенным упорством.

Иван Дудников и Микола несли в руках свою верную бронебойку, сопровождая пехоту, готовые каждую минуту помочь ей при столкновении с танками, а где понадобится, то и приглушить пулеметную точку.

С окраины села густо забил пулемет.

— Ложись! — раздалась команда.

— Где он? Откуда бьет? — запыхавшись, спросил Дудников.

— Кажись, из того будынку, из подвала, — ответил зоркий Микола. Откуда-то сзади захлопали минометы. Стальные с зубчатым оперением груши полетели через головы бойцов, падая и взрываясь у стен крытых черепицей халуп.

— Давай обойму, ефрейтор! — прилаживая за бугорком противотанковое ружье, крикнул Дудников. — Я его сейчас подсеку. Ну-ка, душегуб, получай!

Дудников тщательно прицелился, ударил. С басовитым свистом пошла вперед бронебойная пуля. Дудников выстрелил три раза подряд. Сквозь нечастую сетку затихавшего дождя было заметно, как вокруг низкого оконца подвала закурилась известковая пыль.

Пулемет продолжал стрелять.

— Воевать за границей, оказывается, не легче, — сердито заключил Дудников. — Ну-ка, подползем ближе.

Ружье было тяжелым Дудников и Микола тащили его вдвоем, как длинную кочергу: один — за дуло, другой — за цевьё. Мины вокруг них раз за разом ковыряли землю. Облепленные грязью, потные, обозленные, усталые, они подбирались к доту все ближе. Снова залегли у бугорка, и Дудников стал стрелять по амбразуре дота. Пулемет наконец замолчал.

— Вперед! — разнеслась позади команда.

Опять в небе вспыхнула молния, зарокотал мирный гром, сливаясь с отрывистым и глухим грохотом рвущихся снарядов.

Пехота кинулась вперед. Подхватив ружье, бронебойщики, тяжело топая и скользя по размокшему жнивью, побежали вслед за ней…

На окраине села пехотинцы Гармаша, обтекая низкие жалкие халупы, уже завязывали ближний бой с засевшими в костеле гитлеровцами.

Иван и Микола подбежали к домику, из которого недавно строчил пулемет. Оттуда уже выскочили двое бойцов с разгоряченными красными лицами.

— Прикончили двух гадов, первых на польской земле. А пулемет кто-то раньше нас разворотил, — крикнул на бегу боец и, упав за каменную изгородь, застрочил из автомата вдоль улицы.

И опять пришлось Ивану и Миколе прилаживать у стены свою бронебойку, помогать пехоте выковыривать из каждой щели врагов. Проползли в тыл первые раненые, обагрившие кровью братскую землю Польши.

И снова команда:

— Вперед! Вперед!..

Бронебойщики забежали в первую халупу, нахохлившуюся черной от времени соломенной крышей. Во дворе — голо, из каждой щели глядит страшная, невиданная бедность. На гребне крыши пустое гнездо аиста — птицы улетели.

— Не сладко, видать, живут, — заметил чумазый от грязи Дудников.

Бронебойщики осторожно обошли халупу, приставили ружье к стене. Кажется, можно и отдохнуть. Во дворе собрались автоматчики. Дождь припускал все сильнее.

— Есть еще один населенный пункт! — победоносно крикнул Гоголкин, вбегая во двор Плащпалатка развевалась за его спиной, как крылья большой птицы.

Иван Дудников постучал в низкую дверь. Никакого ответа. Он нажал на дверь плечом, она открылась. Из сеней пахнуло зловонием.

Иван Дудников и Микола вошли в халупу. В ней сгустились промозглая сырость, сумрак. Не сразу можно было разглядеть что-нибудь после дневного света. Но глаза Дудникова и Миколы быстро освоились, и первое, что увидели бронебойщики, — это несколько пар детских широко раскрытых глаз, светивших, как угольки, из темного угла…

Позади детей, словно заслоняясь ими, стояла изможденная женщина в сером рубище и с ужасом и надеждой смотрела на вошедших советских бойцов.

— Не бойся, хозяюшка! — как можно мягче проговорил Дудников. — Вот пришли и к вам — Гитлера выгонять.

Женщина молчала, словно окаменела, и вдруг кинулась к бронебойщикам, упала на колени, протягивая руки.

— Жолнежи! Добре людзи! Добре людзи!

Ивану Дудникову много приходилось видеть за войну всяких лиц, отмеченных страданием и горем, но такого он еще не видал. Желтая сморщенная кожа обтягивала костистое лицо женщины, волосы свисали редкими прядями с ее головы, глаза то пугающе вспыхивали, то вновь потухали.

Дудников невольно попятился.

— Что ты, хозяюшка? Мы не тронем! Мы — советские… Мы — русские, — растерянно бормотал он. — Встань! Встань! Эх, какая ты.

Он поднял женщину, она показалась ему легкой, как будто сотканной из пуха..

Дудников кинул взгляд на молчавших детишек, щедрое на доброту сердце его сжалось. Он живо снял из-за спины сумку, вынул добрую краюху солдатского ржаного хлеба, разломил на куски.

— Ну-ка, подходи, братва! — весело скомандовал он. — Сколько вас тут?

И детские тонкие руки одна за другой потянулись к советскому хлебу.

— О-о, да вас тут целый взвод! — засмеялся Дудников. — Ах вы, мелкота! Ну-ка, Микола, давай свой НЗ [12].

Микола уже развязывал сумку.

— Дзенькую. Дзенькую, — плача, повторяла женщина и силилась дотянуться до рук Ивана и поцеловать их.

Оставив весь свой продовольственный запас в халупе — хлеб, сахар, консервы, — бронебойщики вышли во двор.

— Ну вот, Микола… Первое доброе дело за границей сделали… Теперь пойдем дальше!

— Выходи! — понеслась по селу команда.

И, вытянувшись цепочкой, весело гомоня, рота за ротой, вновь двинулись в туманную мглу советские воины.

Они уходили под теплый летний дождь, скрываясь за синеющими полями, за лесами, — все дальше и дальше.

И с каждым их шагом все дальше отступала на запад война…

В Москве Алексей Волгин пробыл всего пять дней.

Еще будучи в армии, он иногда мечтал о том дне, когда снова вернется на прежнюю новостройку, но потом мечта эта стала казаться ему чересчур смелой и самонадеянной.

Слишком много было у страны и у ее руководителей важных дел и забот, чтобы помнить об одном человеке, пусть даже крупном работнике, о его личных желаниях… Так думал Алексей.

Но оказалось то, о чем он думал, не было только его личным делом; о нем не забыли, и, как только советские войска стали подходить к границе, эти неизвестные Алексею, никогда ни о ком не забывающие люди решили вернуть его на прежнюю работу.