Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

«Ты тоже хорош», — подумала Анна, взглянув на Вагнера. Под все еще красивыми чуть выпуклыми глазами — темные круги, худое, с обтянутыми скулами лицо бледно до желтизны.

— Мне не понравился ваш голос по телефону. Чем вы взволнованы?

— Ничуть.

— Все же какие у вас неприятности?

— Да почему же обязательно неприятности?

— Да потому, дорогая, что ко мне обычно адресуются, чтобы… Так в чем дело?

— Вот и не угадали, я хочу проконсультироваться у вас.

Вагнер просиял.

Анна рассказала все о Семене Николаевиче. Григорий Наумович долго молчал, прикрыв глаза рукой.

— Как его лечить? Вполне с вами солидарен. Ему нужен покой, тишина. Убрать все раздражители. Почему даже хроникам, которые начинены антибиотиками, помогает санаторий?

— Режим.

— Это. И отсутствие негативных раздражителей. Человек выключается. Никаких забот. Никаких обязанностей. Полный покой для центральной нервной системы. Мы часто о Павлове вспоминаем в докладах и на конференциях. И забываем о нем в повседневной работе. Дети и молодежь не любят тишины. Тишина необходима больным и старикам. А как же мы угнетаем нашу психику этой немыслимой какофонией. Здесь, на курортах…

Анна знала, Вагнер сел на своего любимого конька, и поспешила спросить:

— Я не опрометчиво поступила, разрешив ему работать?

— Думаю, что нет. Для того, кто жизнь провел праздно, труд в тягость. А для него — эликсир жизни. Хотите знать, почему я не иду на пенсию? Боюсь отправиться к праотцам. Знаете, какая у меня самая сокровенная мечта? Умереть в белом халате.

— Терпеть не могу, когда со смертью заигрывают, — Анна нарочитой резкостью попыталась прикрыть охватившую ее жалость. Она-то знала, как он недолговечен.

— Кстати, я не собираюсь умирать. Особенно теперь, когда приехали вы… Посижу у вас с ребятами и уже не чувствую себя таким одичалым старым псом… Ну, довольно лирических отступлений…

— А давайте-ка я вам смеряю давление.

— Спасибо, докторуля! Я молод, здоров — хоть куда. Пошли-ка, дорогая, по домам.

— Не могу. Столько писанины. — Анна с досадой показала на стопку папок.

— Да уж, писанина — наш бич, — сочувственно вздохнул Вагнер. — Если бы техника пришла к нам на службу и помогла от этой писанины избавиться. Знаете, нам нужны свободные часы, чтобы сидеть и думать. Анализировать. Уточнять диагноз. Допустим, нам, санаторным врачам, еще туда-сюда. А бедный участковый — это безотказная лошадка, которая свой воз тащит всегда в гору. Когда уж там думать! И хотят, чтобы эта лошадка была непогрешимой. Сколько нашего брата ругают за непродуманный диагноз.

— И правильно ругают. Полез в кузов…

— Извините, дорогая, но вы очень уж требовательны.

— А как же! Не знаю, как в других институтах, а у нас каждый поступающий в медицинский обязан был сдать кровь.

— Великолепная традиция.

— Если тебе не подходит белый халат, иди туда, где ты отвечаешь, допустим, за бревна, хотя и за них, конечно, отвечать надо. Но все-таки там бревна, а здесь — люди! — Анна в который раз за последние дни с раздражением подумала о своей предшественнице. Так по трафарету лечить: «Фтивазид, паск», «паск, фтивазид». Сколько пропало санаторных дней у больных!

Вагнер, помолчав, поднялся.

— Спасибо вам, Григорий Наумович. Не сердитесь, что беспокою вас.

— Что вы! Вы же знаете, я всегда рад…

Но поработать Анне не удалось. Вошла Мария Николаевна, присела у окна, закурила.

— Мазуревич отказался дать койки.

— То есть как? Ведь со Спаковской договорились.

— Сказал: нечего устанавливать свои порядки.

Сестра улыбнулась.

— Послушайте, вы как будто рады?!

— Не биться же мне головой о стену.

— Хорошо. Завтра мы поговорим на пятиминутке.

Мария Николаевна не уходила. Анна вопросительно взглянула на нее.

— Что еще?

— Больные на консультацию ездили на попутных машинах.

— А санитарная?

— На санитарной отправили инспектора. Начальство не любит рейсовым транспортом пользоваться.

— Скажите, что представляет из себя Мазуревич?

— Ценный работник.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно. Достанет для санатория все что угодно, а себе не возьмет ни грамма.

— Не знала, что не быть вором — ценное качество.

Мария Николаевна пожала плечами и, не проронив ни слова, вышла.

Что за неприятная манера пожимать плечами. И эта гнусная политика невмешательства! Анна кончиками пальцев потерла виски.

Обычно перед пятиминуткой Анна заходила к себе в отделение.

Санитарка Павлина, высокая, здоровенная бабища, с лукавым красным лицом и маленькими бегающими глазами, домывала пол в застекленном с трех сторон вестибюле. Бросив тряпку, она прогудела густым басом:

— Вчера тут такое творилось — хоть святых вон выноси… Смех! Ветошкин из десятой палаты напился. Дал всем чертей. А сестре Марье Николаевне так припечатал — век не забудет. Умора.

Анна с трудом терпела Павлину, постоянно вступавшую в нелепые перепалки с больными.

Жаль, что не так-то просто найти санитарку.

— Что произошло? — спросила Анна, заходя в дежурку.

Мария Николаевна ответила неохотно.

— Ничего особенного. Немного выпил парень. У нас любят из мухи слона делать.

Ветошкин поджидал Анну на самшитовой дорожке, ведущей из санатория. Его молодое, всегда улыбающееся лицо выглядело помятым и виновато-печальным.

— Доктор, уж извините, причина у меня была, — вздохнул Ветошкин.

— Антибиотики и алкоголь — абсолютно несовместимые вещи, — рассердилась Анна.

— Жена уехала, — тихо произнес Ветошкин и, глядя себе под ноги, пояснил: — Ну, в общем бросила. Не верите — прочитайте. — Он полез в карман.

— Не надо, — сказала Анна, — верю я вам.

— Пишет, за детей боится. Заразный я. Пишет, не хочу, чтобы через тебя дети гибли. Я знаю, это мамаша, значит, теща, подначивает. Как к сыну своему уедет — все тихо-мирно. Как приедет, так и начинается ассамблея. Живем в ее собственном доме. Сто раз в день об этом дает понять. — Он махнул рукой. — Анна Георгиевна, у меня такой пацанчик…

— Вот что, Гоша, вы обидели сестру Марию Николаевну. Вы должны перед ней извиниться.

— Да я… и не сомневаюсь.

— Если повторится — выпишу сама.

— Чтобы я еще — ни грамма!

— А письмо все же дайте. Я ей напишу, и никуда она от вас не уйдет.

Анна опоздала на пятиминутку. Мазуревич выразительно показал на часы. «Какое его собачье дело», — с раздражением подумала она.

Когда она заговорила, он, не сгибая шеи, всем корпусом наклонился к старшей сестре Доре Порфирьевне. В знак согласия сестра кивала головой, и локоны, обрамлявшие ее моложавое личико, тоже кивали.

Нет, оказывается, он все великолепно слышал. Голос у него тонкий, составляющий резкий контраст с его мощным телосложением. Напрасно товарищ Буранова беспокоится. Койки сегодня будут. А на машине действительно отвезли инспектора курортного управления. Было бы известно товарищу Бурановой, инспектор тоже больной. Сердечник. Мы обязаны были оказать помощь больному человеку.

— Вениамин Игнатович, койки нужно привезти сегодня же, — произнесла недовольно Спаковская.

— Товарищ Буранова за койки беспокоится, а вот почему ЧП в своем отделении скрывает? — проговорил своим тонким голосом Мазуревич, поворачиваясь к Спаковской.

— И вечно вам ЧП снится, — проговорила Мария Николаевна, стряхивая пепел с папиросы в бумажный кулек.

— Вам, Мария Николаевна, как коммунисту и члену партбюро, следовало бы не замазывать недостатки, а вскрывать их. Почему вы не доложили на пятиминутке, что в ваше дежурство напился больной? Круговая порука? Лично меня не удивляет, что больные врача Бурановой пьянствуют.

— А нельзя ли определеннее изъясняться? — Анна засунула руки в карманы халата и выпрямилась.

— Могу уточнить. Мне стало известно, что врач Буранова участвовала в пьянке с больными двадцать пятой палаты. Могу даже уточнить, когда это было.