Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

«Плохо, что с Марией Николаевной у нас контакта не получается», — в который раз пожалела Анна. — «Ну, а кто еще?» — спросила она себя. С Таисьей Филимоновной они встречались всего неделю на пятиминутке. Сейчас она в отпуске. Поговаривают, что ее на усовершенствование собираются посылать. «Только вряд ли ей это впрок. Может, я ошибаюсь!» — одернула себя Анна. Отчего родилась неприязнь? Оттого, что жеманна? Что увешана золотом? Не в этом дело. Как-то Таисья Филимоновна говорила о больном с нескрываемым раздражением. А если этот больной вроде Харитоньева… И все-таки она — купчиха. Сытая. Самодовольная.

Вспомнила Анна и двух молодых врачей. В больнице она дружила с молодежью. А тут молодежь держится особняком. Анна вздохнула.

— Мама, ты не спишь? — Надюшка подошла и потерлась шершавой, липкой от конфет щекой об Аннин локоть. — У тебя что-нибудь болит?

— Почему ты решила, что болит? — спросила Анна.

— А Григорий Наумович так вот подышит, — Надюшка открыла рот и громко подышала, — потом таблетку-лекарство в рот возьмет. Он сказал чего-то, я забыла, чтобы не болело.

— Ничего у меня не болит, — Анна притянула к себе круглую головку дочки и поцеловала ее в макушку.

— Я гостей провожу и полежу с тобой. Ладно?

«Он-то себя не бережет», — подумала Анна о Вагнере. Вот с кем обо всем можно поговорить.

Вовка, когда ему хотелось избавиться от Надюшки, подбрасывал сестренку Григорию Наумовичу.

Вчера Анна, злясь на Вовку, пошла за дочерью к Вагнеру. Надюшка спала, раскинувшись на диване. Григорий Наумович, сидя в кресле у окна, читал. В мрачноватой комнате книги на шкафах, на столе и на полу. Вагнер обрадовался приходу Анны. Засуетился. Усадил в свое кресло.

— Побудьте со мной. Прошу вас. Хотите послушать оперу? Что будете слушать? Могу предложить любую, на выбор. — Он смущенно потер рукой небритый подбородок.

Они слушали «Пиковую даму». За два часа не обмолвились ни единым словом. Ей не хотелось разговаривать. Поставив локти на подоконник и подперев щеки ладонями, она смотрела на море, забыв о хозяине дома. И он не мешал ей. Оказывается, с ним хорошо и помолчать.

Перед Анной сидел худощавый маленький старичок, бархатный воротник и бархатные лацканы несколько широковатого пиджака делали старичка старомодным. Седые волосы прикрывали непропорционально с туловищем большую голову. Коричневое высохшее лицо изборождено глубокими морщинами.

— Семен Николаевич Захаров? — спросила Анна.

Старичок молча наклонил голову.

— Итак, вы заболели впервые в 1905 году?

— Да. Видите, как я стар.

— Что послужило причиной заболевания?

— Я заболел в ссылке, в Нарыме.

— Какой у вас тогда был процесс?

— Понятия не имею, — Семен Николаевич покачал большой головой и развел сухонькие ручки, коричневые, как у святых на иконах. — Там даже фельдшера не было. Вы можете не поверить — меня вылечила бабка. Каким-то настоем трав, медвежьим салом. Я был молод. Страстно хотел жить. Молодой организм прекрасно справился. — Старик говорил, тяжело дыша. После каждой фразы — пауза.

— Когда возобновился процесс?

— В двадцатом.

— Лечились?

— Да. — Семен Николаевич глянул на Анну. — А вы знаете, кто меня спас?

— Кто?

— Владимир Ильич! Нас вызвали в Москву. Я был у Ильича… Меня выдал кашель… Ильич спросил… о моем здоровье. А потом дал распоряжение, и меня отправили в Крым. — Старик замолчал. Сидел неподвижно, полуприкрыв глаза, словно вспоминая.

Анна долго выслушивала и выстукивала его, поражаясь, чем дышит этот человек, Казалось, каждая клеточка организма изжила себя.

— Такую старую развалину, как я… трудно лечить, конечно… Но я должен… протянуть еще хотя бы год.

— О, мы еще поживем! И не один год.

— Мне надо год, — упрямо повторил старик. Словно это зависело от Анны: подарить ему этот год или не подарить. — Я должен закончить работу… Так я бы не согласился понапрасну занимать место… Лучше лечить молодого… Больше толку… Но без санатория мне не протянуть…

— Что вы пишете?

— Конечно, мемуары… Что пишут в моем возрасте?

— Неужели вы и сейчас ухитряетесь работать? Вас же четверо в палате.

— Я пишу в тихий час, когда все спят.

— В тихий час вам нужно отдыхать. И вообще, я бы хотела, чтобы вы в санатории не работали.

— Прошу вас, доктор… Я себя не перегружаю. Часок, два. Полстранички в день… Поверьте, если я хоть десяток строк напишу… я чувствую… еще живу… Мне осталось пустяки… одну главку…

Анна взглянула на руки, которые никак не хотели успокоиться.

— Не сегодня-завтра освободится палата на одного. В ней вам никто не будет мешать. Но с условием: работать только по утрам, за столом не засиживаться, в тихий час — отдыхать. Нарушите уговор — отберу бумагу. Договорились?

— Договорились.

Руки, успокоившись, легли на колени.

Закончив прием, Анна позвала сестру.

— Мария Николаевна, когда же дадут кровати?

— Мазуревич сказал — завтра.

— Я здесь почти месяц — и слышу это каждый день.

Мария Николаевна пожала плечами.

Анну редко обманывала интуиция: не понравится человек с первого взгляда — не понравится и позже. Но ради справедливости старалась побороть неприязнь. В этот же раз ничего не получалось. Заместитель Спаковской по хозяйственной части Вениамин Игнатович Мазуревич с первых дней вызвал у Анны антипатию. Все в нем ее раздражало: манера перебивать собеседника, его прямой, как бы срезанный затылок, тяжелая отвисшая челюсть.

— Ну вот что, с Мазуревичем я буду разговаривать на пятиминутке. Завтра же, когда больные уйдут в столовую, переоборудуйте палаты. Из двух одиночных перенесите кровати сюда. Ту одиночную, что на север, — под мой кабинет. А в ту, что на юг, переведите Семена Николаевича Захарова.

— Собственно, что мы этим выигрываем? От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— Выигрываем две койки. И завтра же добавим их сюда.

— Вы плохо знаете Мазуревича. Не стоит, пока не получим кровати, затевать перетасовку.

— Мария Николаевна, я прошу вас сделать все до пятиминутки.

— Хорошо. Мне можно идти?

— Да.

«Что она за человек? — подумала Анна. — Я ее знаю не больше, чем в первый день знакомства. В общем-то исполнительна, но очень уж равнодушная».

Оставшись одна. Анна позвонила Вагнеру.

— Григорий Наумович, смогли бы вы, возвращаясь домой, зайти ко мне?

— С удовольствием, — старческий голос прозвучал обрадованно. — Вы у себя в корпусе? Через полчаса буду.

Вот уж кто готов помочь каждому. 62 года, болен, а на пенсию не уходит. Прекрасный клиницист, прекрасный рентгенолог. Именно с ним следует проконсультироваться, вместе обсудить, как ей лечить Семена Николаевича.

Анна не относилась к категории врачей, которые из-за ложной боязни подорвать свой престиж не обращаются за советами к своим коллегам. И если уж консультируют своих больных, то непременно у профессуры или у какой-нибудь знаменитости.

На пятом курсе ее профессор на разборе истории болезни бросил фразу, позволяющую установить диагноз. Студенты ухватились за диагноз, подсказанный им. Анна, глядя в глаза профессору и покраснев до слез, сказала, что не согласна со всеми. Профессор выслушал ее, ни разу не прервав, а потом с нежностью сказал:

— Голубчик, вы будете врачевать, — и уже с негодованием добавил: — А эти! — махнул рукой и вышел из аудитории.

Анна помнила своего старого профессора и его первые заповеди: «Все подвергать сомнению», и «Не вредить». Теперь, когда у нее был почти двадцатилетний опыт, когда даже ученых мужей она поражала точностью диагностики, уже зная, чем болен пациент и как его нужно лечить, — она все же неизменно проверяла себя. Нередко хитрила — прикидывалась, что меньше знает. И радовалась, когда коллега, горячась, доказывал ее же правоту.

— У вас сегодня усталый вид, — заметил Григорий Наумович, со стариковской медлительностью опускаясь на стул.