Глубокое течение

— Не плачь, мой сыночек, не плачь… Сейчас мы домой придем.

Чтобы не идти улицей, где, — она знала, — ее будут обо всем расспрашивать, Татьяна свернула с дороги на тропинку и пошла огородами. Так, никем не замеченная, она вошла в родной сад. Увидя знакомый забор, она остановилась. Сразу свалилась громадная тяжесть, что больно сжимала сердце последние километры. Стало необыкновенно легко, даже радостно. Она жадно вдыхала воздух, и ей казалось, что если бы ее привели сюда с завязанными глазами, она только по одним этим неповторимым запахам узнала бы родной уголок.

Сад был большой — лучший в деревне. Под деревьями стояло много ульев. Возле одного из них Татьяна увидела склоненную фигуру отца.

Она чуть не крикнула: «Тата!», но сдержалась, тихонько подошла совсем близко к отцу и шепотом позвала:

— Тата…

Отец испуганно обернулся и, увидев ее, выронил из рук сетку и раму.

— Таня!.. Ты? — удивленно и радостно вскрикнул он. Потом быстро подошел, взял ее за плечи. Но не поцеловал, а долго молча вглядывался в ее похудевшее лицо. — Дочка моя! — взволнованно прошептал он. — Дочка моя! Сколько же я передумал о тебе! — в глазах его блеснули слезы. — Ну идем же, идем в хату, — и первый пошел по тропинке к дому.

Татьяна шла за ним и думала: «Что же он о ребенке-то не спрашивает? Даже не взглянул». Но возле сарая он остановился, повернулся к дочери и спросил как-то безразлично:

— А дите-то чье?

«Может, признаться? — мелькнула мысль. — Ему можно довериться… Нет, не выдержит, скажет мачехе… И будут смотреть на него как на чужого, да еще слух разнесут…»

И она сделала вид, что удивилась его вопросу.

— Мое.

— Твое? — глаза отца расширились. — Как это твое? Откуда?

Она опустила глаза и усмехнулась:

— Вы же знаете, тата, Откуда берутся дети.

— Ты не отшучивайся. Ты год тому назад приезжала — и ничего… Сколько ему? — он наклонился над ребенком.

«Сколько ему?» — вот об этом она и не подумала и поэтому немного растерялась.

— Ему? Сколько ему? А вот… восемь месяцев ему. Я тогда уже… Вы только не приметили…

Карп Маевский долго и очень внимательно всматривался в лицо дочери, но она не поднимала глаз. Он отвернулся и сказал уже спокойно и задумчиво:

— Сколько ж тебе годов? Девятнадцать… И почти год сынку. Та-ак… Поспешила ты, дочка. Што же ты батьке не написала?

— Стыдилась, тата. Была б мама… — и тут же лукаво блеснула глазами: — Вы же мне тоже не написали. Люди сообщили.

— Я? Что я? — Карп быстро отвернулся.

Но Таня заметила, как покраснело его лицо.

Больше он не сказал ни слова и быстро вошел во двор.

Одиннадцать лет прошло с тех пор, как умерла первая жена Карпа, мать Татьяны. Всеми уважаемый в деревне, всегда рассудительный пасечник прожил девять лет один: растил детей, учил их, старшую дочку Ганну выдал замуж. А на десятый год случилось такое, что все односельчане ахнули: этот степенный человек начал частенько наведываться к вдове Пелагее. У Пелагеи была не совсем хорошая репутация, и, кроме того, она славилась своей сварливостью. Всех очень удивило сближение этих совсем разных и годами и характером людей. Настроенная разговорами знакомых и соседей, Татьяна возмутилась и однажды наговорила отцу дерзостей. Тот даже не ответил на ее слова. Но как только Татьяна окончила техникум и уехала учительствовать в западные области, он женился на Пелагее. О его женитьбе Татьяне написали подруги. Это оскорбило ее, и она долго не писала отцу.

Вот почему Карп чувствовал себя виноватым перед дочерью и смолчал, только подумал:

«Что я выпытываю у нее, старый дурень? Сам-то я хуже сделал».

Мачеха встретила падчерицу ласково. Обняла, поцеловала. Татьяна, хорошо знавшая, как Пелагея злилась на нее за то, что она пыталась помешать женитьбе отца, отнеслась к этим ласкам недоверчиво.

— Так это внучек уже у меня! Погляди, Карп! Радость-то какая! — сыпала она, сладко улыбаясь. — Ай-ай… Дай же мне его…

Пока мачеха купала и одевала ребенка, Таня внимательно присматривалась к каждому ее движению. Ей не приходилось ни разу в жизни иметь дело с детьми такого возраста, и теперь нужно было во что бы то ни стало сразу же всему научиться, чтобы и дальше, не вызывая подозрений, играть роль матери.

— Ох, цыганеночек мой! — приговаривала Пелагея, ласково подбрасывая ребенка. — Какой он, Таня, смуглый у тебя, какой кучерявый! Настоящий цыганенок…

Мальчик угукал и улыбался.

— Угу-гу… гугулечки мои. Сколько же ему, Таня? Девять есть?

— Нет. Восьмой месяц.

— Только восьмой? А какой же он большой у тебя… Люблю детей. Обидел меня бог, не дал…

Ребенок заплакал.

— А-а, кушеньки захотел. На, мать, покорми его.

Татьяна вздрогнула и с минуту растерянно смотрела на мачеху. А потом лицо ее залилось краской. Она торопливо взяла ребенка и сказала:

— Я… я не кормлю его…

— Так рано отучила? — удивилась Пелагея.

«Боже мой, как трудно врать! — подумала Татьяна. — Наверно, не выдержу».

— У меня… нет молока… Я заболела в дороге, — соврала она и сама удивилась правдоподобности своей лжи.

— Что же ты не сказала мне? Ой, мама, мама! Бить вас надо, таких маток. Дитя голодное, а она сидит и краснеет, будто девушка. Пора уж бросить стыдиться, милая моя. Соску ж ему надо, рожок и соску. Где соска? Нету? Эх ты! — засуетилась мачеха. — Побегу до соседки.

Татьяна совсем растерялась. О многом она думала в дороге, а о таких важных и необходимых вещах и не подумала.

«Глупая, — подумала она. — Мать называется. Ребенок целехонький день был голоден. И как только он выдержал, бедненький?»

Отец молча стоял возле печи и наблюдал эту сцену. Когда мачеха вышла, он подошел к встревоженной дочери и, ласково дотронувшись до ее плеча, сказал:

— Это не твое дитя, Таня…

— Мое! Мое! — возбужденно крикнула она. — Я же сказала вам! Что вам еще нужно от меня? Я совсем больная… Разве ж я виновата, что у меня нет молока? — она горько заплакала.

Карп, не зная, чем успокоить дочь, стал нежно как когда-то в детстве, гладить ее по голове.

Шел второй месяц подневольной жизни. Была она тревожной, наполненной ожиданием чего-то ужасного. Люди были оглушены внезапным несчастьем и ходили как приговоренные к смерти — молчаливые, хмурые. Правда, ничего страшного в самой деревне пока не произошло. Фронт продвинулся дальше, не затронув ее своим огневым дыханием. Немцы заходили в деревню два-три раза, поставили старосту, забрали много уток, кур, несколько коров, приказали собрать урожай с колхозного поля и ссыпать зерно в колхозные амбары. Но большую часть собранного хлеба колхозники тайно поделили между собой по трудодням и закопали. Староста не мешал этому.

Старостой был поставлен Ларион Бугай, молчаливый и неприметный человек. О нем, единственном на весь сельсовет единоличнике, часто забывали. А когда вспоминали, обычно говорили: «Странный человек», — и пытались припомнить, когда, кому и какое слово доводилось услышать от него.

Появился в деревне и первый полицейский. Это был свой же односельчанин — Митька Заяц. Колхозники и прежде его не любили. Он был громадного роста, обладал пудовыми кулаками; рассказывали, что когда-то он ударом кулака убил лошадь.

Заяц попробовал навести в деревне «новый порядок», но его споили, и он две недели беспробудно пьянствовал. А за эти две недели колхозники, опомнившиеся после внезапного удара, начали действовать. Даже трактор и комбайн, остававшиеся на колхозном поле, в одну из ночей куда-то исчезли. Деревня начала жить двойной жизнью — дневной и ночной…

Всего этого не замечала Татьяна в первые дни.

Она жила заботами о ребенке, порой сама начинала верить, что Витя ее родной сын, и часто жалела, что не испытала еще радости любви, счастья материнства.

Иногда ей вдруг становилось страшно. Это обычно случалось ночью, когда Виктор спал, а ей не спалось. Но все страхи исчезали, как только он просыпался. Она начинала укачивать его, ласково напевая колыбельные песни. Днем она купала его, стирала пеленки, рубашечки, выходила гулять с ним в сад, на речку. Даже в лес ходила, не думая об опасности. Только со своими односельчанами Татьяна избегала встречаться — они донимали расспросами и вынуждали лгать, а от этого сразу становилось тяжело и больно, рассыпались иллюзии и вспоминалось все: и дорога, и раненые, и эта лесная охота за женщиной. Правда, все эти тетки и крестные мамки часто навещали ее — специально чтобы посмотреть на сына, расспросить про мужа. А это, пожалуй, было самым трудным для нее: представить себе отца ребенка и рассказать о нем другим. Чтобы оборвать эти расспросы, она начинала подсмеиваться над старыми тетками и даже грубила им. Особенно невзлюбила Татьяна старшую сестру покойницы-матери, надоедливую и слишком любопытную тетку Христину. Однажды Христина сказала ей: