Люди на болоте. Дыхание грозы

чтобы село зря теряло людей. Индустрия, конечно, возьмет свое, много

возьмут стройки. Однако надо сберечь и для земли...

Надо бороться с их страхом. Терпеливо объяснять. Прививать веру... Один

выход..."

Его позвали играть в домино. Апейка сидел в шумной компании мужиков и

парней, пока по вагону не прошел старый простуженный проводник: "Бобруйск!

Кому Бобруйск! Выходите!.." Один из игравших, самый горячий и голосистый,

выглянул, не веря, пожалел: "Приехали!" Он все же доиграл партию, уже на

остановке. Довольный выигрышем, собрал черные костяшки в мешочек и

врезался в толпу людей, что входили в вагон.

Апейка вернулся на свое место. Жители вагона на глазах сменялись: новая

смена с поспешным топотом, толкаясь, торопясь, сопя, растекалась по

проходу, по купе, с чемоданами, с мешками, с узлами. Красноармейской

команды уже не было; сидел только раздетый черноволосый, - видать,

отпускник. Смеясь, заглядывал в книгу, которую девушка пыталась читать.

Апейка снова смотрел на суету на перроне, разглядывал новых пассажиров,

смотрел, как поезд пробивается сквозь путаницу улиц, улочек, железных да

тесовых крыш. Взгляд с любопытством отмечал: сани с дровами, при них две

фигуры - женщина-горожанка и деревенский мужик с кнутом; гурьба ребятишек

у горки на салазках, с коньками; заколоченная доской лавка с висящей

криво, оторванной с одной стороны вывеской.

Кружились за стеклом поля, перелески, бежали деревни.

Вагон упруго покачивало; спорый, стремительный стук колес внизу все

больше отдалял родное местечко. Новые виды, новые шири, дороги, снега

набегали, исчезали, сменялись; все же и в этом беге, в этой дали догоняли,

не отступали назойливые мысли, рассуждения. Он отгонял их, а потом снова

ловил себя на том, что думает об Алесе, о Галенчике, о Башлыкове, о брате,

о своем будущем, в котором появилась беспокоящая неизвестность. О том, как

жить, как быть.

Брат. Савчик. "Связан с классово чуждыми элементами..." Почему такое

большое значение имеет, кто твой брат, почему это становится подчас не

менее, а даже более важным, чем то, кто ты сам. Люди ведь не выбирают

братьев себе: это он тогда удачно сказал Башлыкову; не выбирают братьев,

дядей, теток, племянников; почему заранее, навечно записано, что отношения

меж ними могут быть только приязненные; что они - обязательно! - каким-то

образом влияют на тебя. Они на тебя, а не ты на них! Почему ты обязан

отвечать че только за себя, а и за них, которых в деревнях могут быть

десятки? Возьми любого деревенского человека, приглядись ко всем его

"связям", почти обязательно найдешь - и часто не одного -

компрометирующего родственника. Конечно, здесь у него не кто-либо, а брат.

Родной брат. Это верно. Но это, если вдуматься, еще лучше говорит о том,

как неразумно добиваться дистиллированной чистоты в биографии по части

родственников. Почему такая забота об идеальной биографии: зачастую куда

большая, чем забота об идеальной деятельности человека! Возьми того же

Башлыкова: идеальная биография его уже как бы заранее списывает ему грехи

в работе. Будто человек с такой биографией сам по себе идеален во всем, во

всех поступках... Хотя в жизни часто бывает совсем наоборот... Почему

многие считают, что жизнь может катиться гладенько, ровненько, как паровоз

по рельсам! Почему некоторым видится все таким простеньким, немудрящим,

когда и дураку видно, какая она непростая, старуха жизнь; особенно в

крутые, как сейчас, поворотные времена! Почему иные даже подозрительно

смотрят на стремление разобраться разумно, справедливо, не рубить сплеча;

почему ценится тупая прямолинейность, которую кое-кто неизвестно почему

называет принципиальностью, хотя за ней кроется черствость и равнодушие?

Да еще выдают это за признак особой "революционности", "преданности"...

За окном пролетали неспокойные, рваные клочья паровозного дыма. Так же

разорванно неслись и мысли Апейки - из головы не выходило загадочное:

почему это вдруг вызвали в Минск Белого, который проезжал здесь днем

раньше? Потом снова шли рассуждения о Башлыкове: что, может,

прямолинейность его от молодости, от незнания жизни, что поживет -

переменится, не иначе. Жизнь и его научит... С радостью думал о Белом: вот

он - человек ленинской выучки!

Все больше чувствовал приближение Минска. И уже как о близком,

обязательном думал, что сделает там за эти дни.

Самым первым, неотложным было - встретиться с Алесем.

3

В Минск приехали вечером. Город встретил россыпью огней на путях, в

уличных фонарях, в окнах. У выхода из вокзала сухощавый человек в шляпе

спрашивал, есть ли участники сессии ЦИКа. Через несколько минут Апейка,

Анисья, двое незнакомых мужчин, празднично возбужденные, ехали на

автомобиле по нарядным улицам столицы. Сияли, мчались огни, сиял, радужно

искрился в свете огней снег; мелькали фигуры, окна, подъезды; торжественно

алели полотнища лозунгов, перекинутые через улицу. Когда приостановились,

прогрохотало огромное, со светлыми окнами чудо.

- Трамвай! - сказал с восхищением Апейка. Гордая радость наполнила

сердце.

Апейка узнавал: ехали по главным улицам - Одиннадцатого июля,

Советской, Ленинской. Вышли на площади Свободы, около гостиницы "Европа".

Анисья была не только взволнована, а и немного растеряна; скрывая

растерянность, все время посматривала на Апейку, как бы ожидая его

наставлений. Шофер взялся помочь донести ей чемоданчик; она все

извинялась, что вот и сама могла б донести; не знала, куда деть руки. В

гостинице их встретили еще более приветливо, тотчас зарегистрировали, дали

комнаты; деликатный, живой парень попросил не задерживаться, спуститься

сюда же, чтобы идти в ресторан обедать.

Апейка поймал взгляд Анисьи и сказал, что зайдет за ней, что придут

сюда вместе. Приветливость, чистота, тишина успокаивали Апейку, усиливали

ощущение праздничности, радостной легкости. Комната была хорошая, такая же

чистая, приветливая, как и все здесь: у стены - три кровати,

никелированные, с шариками, посредине - квадратный, застланный белой,

накрахмаленной скатертью стол. Все кровати были свободны, Апейка выбрал

себе ближнюю; после дороги наслаждением было плескаться у белого

умывальника, надевать чистую рубаху, завязывать не очень привычный

галстук. Когда смотрел в зеркало, вдруг снова без причины почувствовал

тревожное беспокойство, как-то особенно неуместное среди праздничной

беззаботности. Он не поддался беспокойным мыслям, но той беззаботности уже

не было; чувствовал себя снова на беспокойной земле. Сосредоточенно

смотрел в окно - за немного припорошенным стеклом виделись колокольни

площади Свободы, здание ЦИКа, голый садик; шел тихий снежок.

Когда постучал в комнату к Анисье, та еще собиралась.

Она выглянула с любопытством в дверь; заплетая косу, радостно сказала,

что сейчас будет готова, - "заходите", но Апейка не зашел: подождет здесь,

в коридоре. Ждать пришлось недолго: через минуту, причесанная уже, с русой

косой, она выбежала в коридор и ввела Апейку в комнату.

Была в той же серенькой шевиотовой жакеточке, в кортовой юбке, в

сапогах, больших и тяжелых; но кругленькое лицо было такое веселое,

любопытные глаза блестели так молодо, что Апейка сам повеселел. Его сразу

втянули в спор: Анисья и соседка спорили, брать или не брать платок;

соседка говорила, что в городе, в столовой или в театрах, сидят без

платков, но Анисья возражала - без платка нехорошо: "Как-то стыдно...