Люди на болоте. Дыхание грозы

закричал с перепугу. Да и Ганне было не по себе: все казалось, всадник

выскочит из стены, из окна - полетит на жеребце по людским плечам и

головам...

Незаметно, исподволь тоска утихала, но не забывалась совсем; все же

видела впереди пусть странного, но человека, живого будто и знакомого. И

чем больше узнавала о нем, тем больше интересовал он, больше сочувствовала

ему. Интерес и тревога за него удивительно переплетались с ощущением своей

беды, с тоской о какой-то незнакомой и захватывающе интересной жизни в

неизвестных, удивительных краях, куда, если б могла, полетела бы с

радостью, от беды, от неправды, от неудачи своей..

С этим беспокойством сидела она и тогда, когда окно впереди снова чисто

забелело и в хате зажегся свет. Тоска, мечта - улететь, убежать куда-то -

росла, крепла, когда вспомнила взгляд Василя, снова вернулась к тому, Что

в этом взгляде поняла Она, однако, постаралась отогнать тоску свою, стала

присматриваться, прислушиваться к тому, что происходило вокруг Было видно,

что многие оглушены увиденным, не могли опомниться

- Едри его мать! - высказал восхищение Зайчик. - Земля в небо лезет!

- КакЪй черный, такой и проворный! - заявила Сорока. - Цыган настоящий!

- Солому со стрех вроде скормили! Ни одной стрехи!

Андрей Рудой сзади попрекнул за темноту людскую

- Кавказ! Следовательно, и горы. И кавказцы черные! И хаты такие! Сакля

называется. Об етом неоднократно писал Михаил Юрьевич Лермонтов...

- Горы небось не меньше, чем в Юровичах...

- Сравнил, та-скать! Воробья с бугаем! На десять верст вверх тянется!

Хрибет!

- На десять! Бреши! Как все равно мерял кто!

- Наукой доказано!

- Вот отчаянный, детки, етот, что на коне! - снова вставил с

восхищением Зайчик.

- Отчаянный! И коник - ничего! Мне б такого!

- Мигом бы в Юровичи доскакал.

- Дак ето - все? - не то удивилась, не то просто спросила Грибчиха. -

Или еще что покажут?

- Еще будет! - успокоил Степан. - Самое интересное!

Людям хотелось посмотреть это интересное, но тот, кто показывал кино,

все что-то стучал в сенях железными банками, мудрил около машины. Едва

дождались, когда погаснет снова свет и задрожит белое окно на стене. И тут

неожиданно поразило еще одно чудо- горы вдруг перевернулись, свисли с

потолка верхом вниз, небо и облака задрожали под ними. И конь, как муха по

потолку, побежал кверху ногами, и не человек ехал на нем, а он на

человеке, на черной косматой шапке. Ганна, как и все люди, была так

удивлена всем тем, что видела до сих пор, что и это приняла за чудо,

которое только не знала, как понимать...

Дети завизжали от радости. Визг, смех стал передаваться взрослым, из

которых кое-кто, как и Ганна, старался еще разобраться, что происходит на

стене, - смех, хохот становился все дружнее, все сильнее. Вскоре вся хата

тряслась от хохота, и на время совсем забылась отважная фигура черного

всадника. Людям было жаль, когда это веселое зрелище вдруг пропало и

киношник, сам очень обрадованный, что потешил людей, стал снова копаться у

машины Немного погодя те же горы и того же всадника все увидели уже как

следует: он ехал на коне каменистой крутой дорогой. Это было уже не так

интересно, но скоро история загадочного Кавказа снова захватила всех...

В эту ночь, засыпая, Ганна видела то хаты, что лепились одна к другой,

то черного всадника, который летел на коне, целился из винтовки; снова и

снова видела Василя, как стоял с Маней, как отвернулся от нее. Причудливые

видения кино и тоскливой реальности сплетались, путались: на мгновение

увидела себя на коне - летит, летит, аж дух захватывает.

Легко, хорошо-хорошо ей, счастливая, льнет к отважному, черному

всаднику. Нет, не к нему, к Василю Летят, летят вдвоем с Василем. Василь,

милый мой!..

И тут же проснулась. Сразу на память пришло: как увидела Василя, как он

отвернулся, и она чуть не застонала.

Чтоб отогнать боль, обиду, стала вспоминать увиденное в кино. Но покоя

не нашла. Душа тосковала по отважному всаднику, мечтала о каких-то

отчаянных поступках, о просторе, о свободе. Полетела бы, не посмотрела бы

ни на что, - если б было с кем...

Удивительные видения, которые еще жили в ней, звали ее в мир чудес. Но

удержать в этом мире долго не могли: снова и снова в мечты ее врывалось

воспоминание о Василе. Самая дорогая надежда грозила теперь самой горькой

утратой...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Выехали под вечер. Едва только миновали березнячок за местечком,

надвинулись сумерки. Лес здесь и днем темный, сосны да сосны; теперь

ехали, как в черной канаве. Ехали не торопясь, Апейка сказал, что спешить

незачем: времени с избытком, поезд будет в полночь.

Где-то поверху ходил ветер, а на дороге, внизу, было тихо. Только

однажды, когда справа открылось серое поле, ветер широко ворвался на

дорогу, стал мокро сечь в лицо. За полем дорога снова вошла в черную

канаву леса, в тишь и дремотность. Может быть, потому и говорили мало, что

вокруг были тишь, темень и безмолвие. Женщина пробовала завязать разговор,

пожалела вслух, что вот зима подступает, скоро морозами возьмется. Апейка

для приличия поддержал разговор. И еще раза два поддерживал неохотно, и

разговор снова затихал, будто глох в тяжелой лесной тиши. Так и ехали

почти все время - дремля или молча думая каждый о своем. Только Игнат

время от времени, как бы спросонья, нокал, помахивал кнутом; нокал так

лениво, что кони почти не обращали внимания.

Лес выпустил их только около самых калинковичских хат; сразу за соснами

заблестели огоньки, началась улица. На улице и кони и люди почувствовали

себя веселее. Кони, кажется, без Игнатовых вожжей, сами побежали рысью;

так рысью и докатили до длинного и широкого, с освещенными окнами, здания

вокзала. Почти сразу, как только вошли в зал, там началась толкотня, все

ринулись к дверям, что выходили на перрон, зал наполнился нетерпеливым

гомоном, криком. Забеспокоилась и попутчица Апейки, тоже засуетилась:

скорее бы надо билет, не опоздать бы, - но Апейка успокоил, что по времени

это не их поезд, а гомельский.

Так оно и было: поезд шел на Гомель. В опустевшем и поутихшем зале взял

Апейка в кассе два билета, на Минск через Жлобин; рассмотрел, проверил их

и так и на свет; Игнат, следивший за всем, решил наконец, что задачу свою

выполнил и теперь имеет право считать себя свободным. Он снял шапку, с

шапкой в одной руке и с кнутом в другой сказал, чтоб возвращались живые и

здоровые, и вразвалку, спокойно подался к дверям.

Сидели вдвоем на диване, долго говорили. С простодушием живой

деревенской женщины спутница откровенно делилась всем, что было на душе: и

беспокойством, как там муж один с детьми управится, и надеждой на сестру,

которую она просила, чтоб приходила присматривала; и заботой, как там

будут ее коровы без нее, - она была дояркой в колхозе, - наверно, забудут

совсем, пока она вернется снова.

Не скрывала и страха, как бы чего плохого не случилось с Лыской:

занемогла что-то как раз перед отъездом. Апейка и слушал, и сам спрашивал,

и думал рассеянно о своих оставленных, незаконченных делах, а больше жил

ощущением усталости, предчувствием передышки, ожиданием как бы праздника.

Одесский, который по пути в Ленинград должен был довезти их до Жлобина,

пришел в третьем часу ночи. В теплом, полном сонных людей вагоне им не

сразу удалось втиснуться на скамью: всюду лежали, сидели, храпели

бородатые мужики, городские парни, женщины в платках, с мешками, дети.