Большая родня

И как странно бывает в жизни. Ненавистным и страшным он показался, когда узнала, что хочет ее сватать. А сейчас все чаще видела его парнем, словно новой волной любви хотела растопить бывшее чувство, чтобы нигде, нигде, даже в самых дальних воспоминаниях, не оставалось следа существовавшей когда-то отчужденности. Но чаще вспоминалась встреча летней ночью на Большом пути. Сквозь мглу далеких лет воспоминания пробивались так властно и полно, что она даже ощущала на своем лице мерцание и игру теней лип, хруст песка под ногами Дмитрия и безрадостный скрип телеги.

«Дмитрий, отрада моя» — как музыка, звенели шепотом произнесенные слова, и туман застилал глаза молодой женщины.

Каждый вечер беспокоилась: а может, заскочит? И иногда невольно поправляла платок, как поправляла когда-то, ожидая Дмитрия с работы.

— К кому ты, дочка, принаряжаешься? — как-то с укором покачала головой Евдокия.

— Мама, разве же вы не видите? — захлебываясь от внезапного наплыва женской жалости, стала посреди хаты. — Все его, Дмитрия, жду. А вдруг придет. В окно постучит, — и вздрогнула, будто в самом деле кто стукнул в стекло.

— И я его так жду, так жду, как… — не договорила, подошла к невестке. И как-то, само собой, обнялись, поцеловались и тихо заплакали, охваченные одними мыслями, одной жалостью и надеждами.

Уложила спать детей; не в силе сдержать нервного холодного перестука, Югина легла возле Евдокии, касаясь головой ее груди. И долго Евдокия рассказывала про своего сына, каким он был в детстве, как начал сам, без отца, вести хозяйство, как в четырнадцать лет пошел косить. И все те воспоминания, простые и незначительные, были безмерно дорогими и родными обеим женщинам, которые по-разному, но одинаково сильно любили того же самого человека.

Почувствовав, что учащенное биение сердца у Югины прекратилось, Евдокия подумала, что невестка уже спит, поэтому замолчала, снова-таки углубляясь в воспоминания про своего Дмитрия. О нем же до первых петухов мечтала и Югина, думая, что свекровь давно уже заснула.

Очевидно, какие-то слухи о Дмитрии дошли до Варчука. Однажды, когда Югина везла домой картофель, встретил ее на плотине, высокий, нахмурено-сосредоточенный, в синей старосветской бекеше и барашковой шапке. Под глазами недобро синели посеченные морщинами продолговатые отеки. Измятые щеки с двумя пауками синих жил большими складками нависали над черными, в грязной седине, усами. Клинообразное, старательно выбритое лицо словно надулось и было пористым, как почерневший весенний снег. Да и сам Варчук тоже, казалось, словно разбух.

— Здоров, молодица, — властно рукой остановил коня. — Идешь, будто ничего не видишь впереди себя.

— Здравствуйте, — встала возле телеги. Хотя недоброе предчувствие и страх, и отвращение взволновали ее, однако внешне была спокойна и по-хозяйски медлительна в движениях.

— Картофель возишь?

— Будто не видите.

— А Дмитрий где? — остро, испытующе, посмотрел и подошел к молодице, не спуская с нее тяжелых, округлых как у птицы, глаз.

— И я вас, господин староста, спрошу: где Дмитрий? — выдержала взгляд.

— Не знаешь?

— Не знаю.

— Врешь, сучья дочь! Знаешь!

— Может сучья дочь и знает. А я — нет.

— Что ты мне очки втираешь! В партизанах! Вот где он! И к тебе, наверное, приходил! — бесясь, затопал ногами, черное лицо неровно заходило всеми складками.

Облегченно вздохнула: значит, очень мало знал Сафрон о Дмитрии.

— Сами знаете, господин староста, что не был у меня муж. За что же такая напасть на мою голову? — сказала с преувеличенной покорностью.

— А ты почему так думаешь? — немного остыл, опуская вниз брови.

— Что же здесь думать? Если бы Дмитрий был где-то в партизанах, да еще ко мне заходил, то и вашу хату не обошел бы.

Вздрогнул Варчук и сразу же теснее собрал морщины на переносице.

— Очень ты хитрая, как посмотрю на тебя. Гляди, чтобы на одном суку не закрутилась со своим дорогим. Друг друга, наверное, не перевесите, — уже бросил из-за плеча, выходя на расшатанный мост.

В душе она радовалась, что победила старосту, однако сразу же страх охватил ее: а что как начнут полицаи караулить недалеко от ее хаты?

Поэтому по ночам выходила во двор, прислушивалась к темноте, шла к Большому пути.

Станет на корневище старого-престарого дерева, прислонится ухом к сырой коре, незаметная и пугливая, как птица. Задрожит, когда услышит какой-то шорох, еще теснее к дереву прижмется. Она бы родную походку среди тысячи различила, по одному духу узнала бы, что это Дмитрий идет.

Через несколько дней после разговора с Варчуком в хату вошел дезертир Калистрат Данько, который уже успел примоститься полицаем.

— Тетка Югина, завтра же утром вам надо быть у начальника районной вспомогательной полиции.

— Зачем? — отвлеклась от печи.

— Там скажут, зачем. Мы народ темный — нам лишь бы деньги да водка, — деловито и весело сел у стола, будто уверенный, что его приход должен и других радовать. Однако, чем дольше сидел, тем больше мрачнело его привядшее лицо, а уж из-за стола вставал, будто в тень ступил: даже рюмкой не угостили.

— Глядите же, чтобы утром были, как часы, — звякнул дверью, аж глина из косяков посыпалась.

— Придется, дочка, идти. Только не с пустыми руками, что сделаешь — такая жизнь настала. А на взятки они лакомые.

С двумя корзинами, связанными белым полотняным полотенцем, пришла Югина на следующее утро в город.

Перед домом полиции развевался облезлый флаг со свастикой в белом круге.

В приемной полно мужнин, женщин. У двери возле кабинета начальника стоит с карабином высокий полицай с желто-блакитной повязкой на руке. По списку вызывает людей, и исчезают за тяжелой дубовой дверью натруженные, припавшие пылью, и сожалением, и горем фигуры старых печальных хлеборобов, женщин и девушек.

— Забрали моего сыночка, забрали, — подперла рукой голову старая женщина. — А за что забрали — и сама не знаю, связь с партизанами приписали. Бедная моя голова. Две недели прошу начальника, чтобы отпустили сыночка. А он одно и то же отвечает: отправим в город, если не признается. Конечно, в гестапо отдадут. И уже не видеть мне больше своего младшенького, не видеть.

Но больше всего Югину пугает каменное выражение землистого, морщинистого лица женщины и однообразный, похожий на причитание шепот. Видно, немало попоплакала и поголосила она, пока горем не окаменело все ее тело.

Наконец полицай, сосредоточенно собирая морщины не лбу, отчего-то прыснул и весело выкрикнул:

— Гори-цвет! Югина! Гореть пришла, молодичка? Погоришь, погоришь! Га-га-га!

Вошла и встала на пороге кабинета, поставила у стены тяжелые кошелки. За большим присадистым столом в черном френче с золотыми, застегнутыми до самой шеи пуговицами сидел Крупяк; над ним на стене чернел нарисованный трезубец, сжатый двумя перекрещенными желто-блакитными флагами.

— Прошу к столу, — будто с того света услышала голос, пробивающийся к ней из сизой тучи табачного дыма.

Подошла ближе к Крупяку, жмурясь от дыма, сразу зашедшего в глаза.

— Пани Горицвет. У нас есть точные сведения, что ваш муж находится в партизанах, навещает вас. Прошу, не запирайтесь, скажите истинную правду. Иначе всю семью вашу арестуем, а добро перейдет в собственность государства.

— Господин начальник, — вырываются первые слова.

Ей надо отвести страшную тучу от своего дома, от детей — о себе сейчас даже не думается.

И Югина чувствует, что в ее глазах играет такой правдивый свет, будто возле нее вынырнула фигура Дмитрия… Да, это ради него, ради его детей она каждым движением хочет доказать этому равнодушному убийце, что ничего не знает о муже. Откуда у нее берутся слова? Она рассказывает долго и живописно, как преследует их семью Варчук, о давней его ненависти к Дмитрию. И ее глаза, искристые и чистые, блестят от воспоминаний и слез.

Хмурясь, молча слушает ее Крупяк. Но вот его глаза встречаются с глазами молодицы, на какую-то минуту застывают; сладострастная заинтересованность мелькнула в узких зрачках. Он кладет ручку на стол, и Югина, ощущая приток крови к голове, несколько раз ловит на себе его грязные взгляды, но вместе с тем начинает догадываться, что он слушает ее уже не так, как слушают, когда раньше времени вынесены решения. Очевидно, он мало знает о Дмитрии.