Седьмой сын (сборник)

Все это время краснощекий не сводил глаз с блокнота методиста, где, как иероглифы, темнели таинственные пометки.

Методист перечеркнул красным карандашом какой-то кружочек и рядом поставил маленький крестик. Краснощекий забыл о грозившей ему двойке, его волновал этот крестик. «Что он означает? — мучительно думал мальчик: — четверка или пятерка?»

В том, что молодой практикантке ни двойки, ни тройки не поставят, он уже был уверен.

На раскопках

[15]

Он энергичным жестом откинул одеяло, спустил ноги на пол и, нагнувшись к уху товарища, прошептал:

— Пойдем? Посмотри, какое голубое безмолвие… Весь лагерь спит.

— Пойдем, — приподнимаясь, ответил товарищ и пошутил: — Боюсь, Володя, что за время наших раскопок ты из инженера-геолога превратишься в поэта.

— В этом нет ничего удивительного — моя профессия близка к поэтической, только рифмы у меня не получаются… Возьми фуфайку, Алан.

— А сам? — спросил Алан.

— Я в кожанке пойду.

Дремотный свет луны сочится сквозь слюдяные оконца палатки. Он падает на две узенькие походные кроватки, вплотную придвинутые к полотняной стене, на металлический ящик, заменяющий двум друзьям и тумбочку, и сейф, и письменный стол.

Товарищи оделись. Володя невысок, плотен, у него темные, с легкой проседью курчавые волосы; Алан худощав и лыс, и товарищи говорят, что от своих древних предков, могучих аланов, он унаследовал только эту раннюю величественную лысину…

Лагерь геологоразведочной партии уже больше трех месяцев занимается раскопками мертвого города.

— Фонарь не забудь, — шепнул Володя, беря палку.

— По какой же тропе тебя повести? — спросил Алан.

— Ну, конечно, по той, о которой ты рассказывал, — ответил Володя. И, выйдя из палатки, восторженно прошептал: — Посмотри, голубое море звезд.

— Море звезд, — таким же восторженным шепотом повторил Алан.

Друзья бесшумно проскользнули мимо белых палаток лагеря, обогнули высокий холм и углубились в темную узкую лощину. Дрожащие лунные тени стелились по дну лощины, повеяло неприветливым холодком.

— Сейчас пройдем эту лощину, поднимемся и попадем в мой фамильный склеп, — шутил Алан, идя впереди товарища.

— Скоро рассвет, — сказал Володя, очарованный безмолвной красотой горной ночи.

— До рассвета вернемся, еще будем храпеть на кроватях, как молодые боги. Не хочу тебе днем показывать эти места, не интересно, — сказал Алан.

— Надо вернуться до приезда Ольги Кондратьевны. Мы преподнесем ей горные фиалки.

Со дня на день лагерь ждал приезда из Москвы академика Пчельниковой, известного ученого-археолога. Пчельникова много надежд возлагала на своего любимого ученика Алана, который недавно защитил кандидатскую диссертацию.

— Ты, — говорила она ему, — должен помочь своему маленькому народу понять историю его далеких предков — аланов. Археология — наука интересная, но без любви лучше на эту работу не идти.

Когда после войны Алан вернулся на кафедру, Пчельникова долго трясла его большую руку и, погладив ладонью его ордена, сказала:

— Герой! Ты настоящий богатырь, недаром зовут тебя Аланом. Начинай работать.

На раскопки мертвого города в горы Осетии Алан был послан в качестве старшего научного сотрудника. За башней, к которой направлялись друзья, находилось кладбище, замурованное в горе. Еще на фабрике Алан рассказывал Владимиру о своем маленьком ауле, прилепившемся на краю горного ущелья. Сейчас представилась возможность показать другу старую башню и «фамильный склеп», как в шутку называл Алан кладбище своего аула.

— Ты знаешь, Володя, мне кажется, что в горах и звезды совсем другие…

— Ну, конечно, не то, что мои рязанские. У вас тут, как говорится, и ночи темнее, и очи чернее.

— Сколько лет я тебя знаю, и никогда не могу угадать — когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно.

— Ух, как напугала… Смотри, ящерица, и та здесь особенная, пугливая, как серна, — тем же полушутливым тоном сказал Володя, отскочив в сторону.

Товарищи вышли на узенькую тропинку, повисшую на краю обрыва.

— По ней теперь уже никто не ходит. Ты смотри, поосторожней.

Мелкие камни срывались из под ног и скатывались в пропасть.

Товарищи вышли на маленькую площадку перед башней. У основания башни, в скале, было много расщелин, заложенных камнями. У одной из них друзья остановились. Алан опустился на камень.

— Вот наш «фамильный склеп», — сказал он. — Здесь похоронены прадед, дед и отец.

— Может, и тебя, столетнего старца, Академия наук из Москвы потащит сюда хоронить, — пошутил Володя, почувствовав в голосе Алана взволнованные нотки.

— Посмотреть интересно, — тихо сказал Алан и погладил холодный камень. — Камень все такой же, все на месте, будто это было только вчера… Смотри…

Над башней плыли голубые туманы, звезды то гасли, то вспыхивали в вышине.

— Расскажи, — попросил Володя.

— Хорошо, — промолвил Алан, овеянный воспоминаниями детства, — я расскажу. Этот кусочек земли много раз спасал мне жизнь, поэтому он мне так дорог.

…Алан смутно помнил бурную осеннюю ночь и грохот горного обвала. Под обвалом погибла вся баранта аула. Мужчины все ушли туда, в саклях остались только женщины и дети. Утром, когда утихла буря и взошло над горами солнце, люди принесли тело отца, завернутое в черную бурку. Этой бурки долго потом боялся мальчик, потому что не узнал под ней отца, изуродованного обвалом…

Алан помнит, как собрался весь аул и отца понесли высоко-высоко к каменной стене. Здесь его замуровали и заложили расщелину большими камнями. Он помнит искаженное горем лицо матери, длинные распущенные волосы, исцарапанные щеки. И еще помнит Алан, как летними ночами, когда все погружалось в глубокий сон, он медленно шел за матерью по узкой осыпающейся тропинке, по которой уже не проходили люди, говоря, что она оползает. Они приходили к старой башне на краю ущелья, и мать, прижав его к груди, долго молча сидела на холодном камне у могилы отца. Похолодевшими губами она прикасалась к щеке сына и тихо шептала, заглядывая в пропасть:

— Хочешь, полетим?

Сколько безысходного вдовьего горя было в этих двух словах!

Мальчик всем телом прижимался к матери, ему было страшно.

— Не хочу лететь, — говорил он, — пойдем домой, разведем огонь и будем греться у очага.

Сердце матери теплело, и смерть отступала от них.

Дома, у каменного очага, мать рассказывала сыну долгие сказки о голубой мерцающей звезде, которую нужно похитить у злого колдуна, чтобы все люди были счастливы. Но эту звезду может похитить только самый сильный, самый смелый и самый добрый человек.

И мальчику грезились могучие богатыри и необыкновенные кони, летающие по небу. Но звезду поймать никому не удавалось. Один за другим исчезали богатыри в голубом звездном море и не возвращались. И мальчик плакал горькими, беспомощными слезами.

Помнит Алан и другую осеннюю ночь. Обвала не было, но от грохота выстрелов сотрясались горы. В ауле появилось много чужих вооруженных мужчин. Их называли партизанами. Прекрасные черные бурки были на них, а на шапках — яркокрасные, огненные звезды…

В ту ночь, улыбаясь и плача, прижимая голову сына к сердцу, она без конца повторяла.

— Ты будешь жить… Теперь ты будешь жить…

Много дней и ночей стоял в горах непрерывный гул. Из самых отдаленных и высоких аулов спустились к входу в ущелье старики и молодые, чтобы не пропустить врага в горы.

У высокой башни, где только птицы летают да проплывают тучи, за покрытыми мхом камнями, за корнями диких сосен, за жестокими сухими кустами — всюду врага поджидала смерть.

— Белые, — говорили мужчины.

— Белые, — шептали женщины.

— Белые, — повторяли дети.

Они играли в войну, и Алан помнит, как его выгнали из игры за то, что он не захотел быть «белым».

— Молодец, хорошо сделал, что не захотел быть белым, — похвалил его партизанский начальник, греясь ночью у костра. — Всегда будь красным. Ленин тебя похвалил бы.