Седьмой сын (сборник)

Девушка едва поспевала за стариком. Высокие каблуки ее босоножек глубоко погружались в горячий песок, и она часто нагибалась, чтобы вытряхнуть его из туфель.

— Вот он, наш институт, — сказал чабан, останавливаясь. На склонах зеленеющих холмов густой россыпью темнели овечьи стада.

— Как их много, — тревожно прошептала девушка и смущенно посмотрела в коричневое, изрезанное крупными морщинами лицо старого пастуха. Потом перевела взгляд на далекие, величественные снежные вершины, высящиеся над зелеными пастбищами, над холмами и серыми скалами. И она вдруг показалась себе такой маленькой, что робость закралась в ее сердце, и слова старика о том, что здесь работа не женская, показались ей справедливыми. С тоскливой нежностью вспомнила она уют институтских аудиторий и впервые пожалела о том, что не приняла предложение профессора остаться при кафедре.

«Куда легче: институт, аспирантская стипендия, большой город, впереди научная работа. А здесь этот угрюмый старик, уверенный в правоте своей пастушьей науки, дикие безмолвные горы и одиночество», — растерянно думала девушка.

Ей вспомнились слова профессора, сказанные им в первой лекции: «Вы пришли к нам из далеких горных аулов, из степных кишлаков и станиц. Нетерпеливо ждут вашего возвращения те, кто послал вас сюда. Помните это, друзья мои, и старайтесь получить побольше знаний, а доучиваться будете на местах, у самой жизни, ибо жизнь — самая лучшая школа. Свет и мудрость науки понесете вы к себе, вы, которым суждено воплотить мечту в действительность. Вы строите коммунизм — прекрасное будущее, о котором веками мечтали многие поколения»…

«Но вот я вернулась к себе в горы, а старый чабан не очень рад мне, — с горечью думала девушка, идя по тропинке и глядя в спину старого пастуха. — Может, ошибся старый профессор, сказав, что нас ждут с нетерпением?»

Чабан остановился. Остановилась и девушка. Из двери низенького деревянного строения на нее пахнуло молоком, вареным мясом, черемшой и махоркой. Это была столовая пастухов.

— Вот, прими гостью и накорми, — сказал старик. Он поставил чемодан у порога и, не оглядываясь, пошел обратно.

Навстречу девушке вышла высокая седая старуха. Белоснежные пряди волос выбивались из-под ее черной шерстяной косынки. Оглядев девушку, она приветливо спросила:

— Кто ты, откуда пришла?

Потом потянула ее за руку, приглашая войти.

— Я из Заманкула. К вам на работу назначена. А зовут меня Замира.

Они вошли в помещение. Посреди длинной опрятной комнаты стоял дубовый стол, выскобленный до желтизны, вокруг него — табуретки, а у правой стены — полки с посудой.

— Садись, рассказывай. Мать, отец есть у тебя? Ты замужем? — спросила старуха и пододвинула ей табуретку.

— Мать есть, в колхозе работает, а отец с войны не вернулся. В извещении было сказано, что погиб под Ростовом… Я еще не замужем, мне только двадцать один год…

«И что она меня допрашивает?» — с досадой думала Замира, не спуская глаз со старухи.

— Вот как, и тебя, значит, война не помиловала… Так, так, — промолвила старуха. Затем сняла с полки чашку, достала из прохладного угла глиняный кувшин и поставила на стол перед девушкой. — Обед еще не готов, я тебя кефиром угощу. Пей, пожалуйста. А вот и хлеб. — Видишь, ма хур, при какой власти вам, молодым, жить довелось, — присаживаясь рядом с Замирой, сказала старуха. — При другой власти, при царе, скажем, кому бы ты, сиротка, нужна была? А теперь выучили тебя, дочь простого человека, и учили-то в каком городе! Так выучили, что ты на мужскую работу отважилась пойти… Да, — вздохнула старуха, — новое, золотое время пришло. Хотя бы твою вот мать взять. Не спорю, тяжела вдовья доля, но мать знает, за что вдовует: за свою власть, за счастье детей. И к тому же она при деле, человеком ее считают, заботятся о ней, не то что раньше «сидзаргас» [11]… Не дожил Коста до наших дней. Другие теперь вдовы, другая жизнь, — мечтательно устремив вдаль широко открытые голубые глаза, говорила она. — Вам, молодым, за эту власть жизни своей не щадить, защищать ее от всякой грязи, от самой маленькой царапины, любить ее крепко, как мать родную… А скажи, ты Москву видела? Сын мой видел, — не ожидая ответа, сказала старуха.

— А сын ваш где? — спросила девушка.

— Мой сын? — переспросила старуха. — Мой сын погиб… Нет, не погиб он. Он защищал Москву, под Москвой и похоронен. Немца в Москву не пустил, значит, не напрасно кровь свою пролил. Значит, не погиб он. Когда он уходил на фронт, я напомнила ему слова Коста: «лучше смерть, чем позор». — Она сказала это с большой внутренней силой и гордо подняла свою красивую седую голову.

— А сын ваш учился? — спросила Замира, проникаясь глубоким уважением к этой женщине.

— Учился, ма хур, в Москве, учился на агронома, в том институте, который имя Ленина носит… Вот видишь: сын пастуха учился в Москве. Разве это не похоже на сказку?

«Что в этом удивительного? — подумала девушка. — Тысячи наших студентов учатся в Москве, в Ленинграде, во всех городах Советского Союза. Ничего в этом нет сказочного».

А старуха, как бы угадав ее мысли, продолжала:

— В старину для того, чтобы мальчика только русскому языку научить, отдавали его в казачью станицу в батраки. А теперь учат вас в больших городах, да вам еще и деньги за это платят. Разве не сказочные времена наступили?

Не шевелясь, не перебивая, слушала Замира старуху, вглядываясь в ее светлое лицо с глазами, устремленными вдаль.

— Вспоминаем мы иногда со стариком свою молодость, а что вспоминать? Нечего. Одни бараны да отары. То стужа, то жара, горы да тропинки… Старик, небось, неласково тебя встретил, — не обращай на это внимания, он только с виду сердитый, а на самом деле добрый. Боится, как бы ласковым словом сердца своего не показать. Ты присмотрись к нему, он свою работу знает, не подведет, многому научит. Он сорок лет пасет баранов. Мальчиком-подпаском в этот кутан пришел, много горя мы с ним видели, всего не расскажешь… А пришла наша власть, он себя человеком почувствовал, от всех ему почет, вот и орден за честный труд дали. Ему бы теперь только жить и жить, но смерть сына сердце ему надорвала, больше года болел. Однако, вылечили доктора. И опять он сюда пришел. Не стану, говорит, я силы свои утаивать от родной власти.

Старуха умолкла и, прислушиваясь, повернула голову к двери.

— На водопой их погнали, слышишь?

Она встала и направилась к порогу. Девушка пошла за ней.

На дворе лежали кучи хвороста, кирпич, доски.

— Будем новый стан строить. Приезжал председатель колхоза, говорил, что на днях начнем. Восемь тысяч баранов у нас, а на будущий год обещали удвоить и даже утроить. Ты смотри — их на водопой погнали.

Девушка поднялась на кучу хвороста и замерла в восхищении. Живыми перекатывающими волнами заполнили долину овечьи стада, спускаясь в прохладные ложбины к прозрачным замшелым родничкам.

По вишневой аллее, огибающей новые кирпичные постройки стана, перечитывая на ходу письмо, написанное своему профессору в Ленинград, девушка подошла к прохладному родничку, притаившемуся в тени мшистой скалы.

«Дорогой Иван Александрович! Прошло больше трех лет, как я покинула институт и уехала в горы.

Не скрою, Вы помогли мне первое время удержаться на работе, не впасть в отчаяние, которое, видимо, суждено пережить каждому молодому специалисту с первых шагов его самостоятельной работы. Было очень трудно в обстановке полного недоверия — дескать, девушке не под силу мужская работа.

Долго и терпеливо я завоевывала тот авторитет, которым пользуюсь сейчас в нашем большом коллективе. Старые чабаны упорно стояли на том, что наука ничего не смыслит в производстве овечьих стад и что, вообще, это не дело ученых. Но я всегда помнила Ваши слова: „Авторитет придет, если вы будете любить свое дело так же сильно, как любите свою мать, ребенка, дорогого вам человека“.