Седьмой сын (сборник)

Замира притихла. Медленная певучая речь старухи успокаивала ее.

— … В ту ночь волки задрали овцу и остались от матери два маленьких беспомощных ягненка. Муж принес их в подоле черкески, положил ко мне под одеяло и сказал: «Жалко, согрей». Часто я потом рассказывала об этом сыну, и он смеялся тому, что родился в одних яслях с ягнятами… А теперь времена, ма хур, другие, сказочные времена…

— Ох, нана, трудно мне, — прошептала Замира запекшимися губами.

— Ничего, потерпи, скоро утро.

Старуха подошла к окну и распахнула его.

Предрассветный холод ворвался в комнату. Радостным птичьим гомоном были полны росистые луга. Звенел родничок под горой, и розовый туман стлался над холмами. Тычась теплыми сонными мордочками в мохнатые бока матерей, ягнята нехотя отрывались от них.

Всходило солнце. Горячим золотом переливалось оно в мокрых головках цветов. Приминая высокую росистую траву, стада рассыпались по долине.

— Скоро тебя повезут, — ласково шептала старуха, — старик еще с вечера ускакал, молодым не доверил. До МТС всего тридцать километров, оттуда позвонят в район и за тобой приедут, — говорила старуха, чувствуя под рукой вздрагивающее тело молодой женщины. — Тебе ведь доктора давно сказали, что надо уезжать, а ты до всего жадная, никому ягнят своих не доверила. А вот теперь твоего маленького ягненка принять некому.

Быстро приближаясь, донесся в комнату гул самолета.

— Это за тобой приехали, за тобой.

В высоком утреннем небе сверкнуло серебристое крыло самолета. Машина делала круг перед посадкой. Пастухи запрокинули головы.

— За ней, за нашей Замирой, — радостно говорили они. Тревожна была эта ночь в стане, пастухи не спали, прислушиваясь к каждому шороху в комнате Замиры.

Как гигантский орел, парил санитарный самолет над кирпичными постройками стана. Потом плавно пошел к земле, коснулся колесами влажных головок ромашек и опустился на скошенном лугу. Все побежали к серебристой машине.

— Где роженица? — спросила молодая женщина в белоснежном халате, выходя с носилками из кабины.

Прежде чем проститься с Замирой, старуха тихо сказала акушерке:

— Молодая… Это хорошо. И ты, и Замира, и земля наша, и солнце — все, все молодое, — говорила она, идя за носилками. Во дворе стана к ней подошел муж, только что вернувшийся из МТС.

— Спасибо, спасибо, что поспел, — сказала она ему. Потом повернула лицо навстречу восходящему солнцу, туда, откуда доносился гул удаляющегося самолета, и, широко открыв голубые глаза, тихо сказала:

— Полетела наша Замира навстречу жизни.

— Навстречу жизни, — повторили пастухи…

Два детства [13]

Белое здание молочной фермы стоит на краю пшеничного поля. Молодые фруктовые деревья двумя рядами окружают ферму. Посреди двора раскинула свои тонкие ароматные ветви алыча. К дереву привязана лошадь. Она лениво вскидывает мордой и шлепает себя по бокам жестким хвостом, отгоняя мух. Длинным, тонким прутиком мальчик лет одиннадцати помогает лошади.

Чуть подальше, склонившись над огромной лоханью, работница моет бидоны из-под молока, опрокидывая их в специальные деревянные гнезда для просушки.

— Вожатый говорил, что всем прийти надо, — обиженно тянул мальчик. — В поле пойдем сорняки рвать. А я что скажу?

— Так и скажешь, что мать не отпустила, наказала тебя за то, что не хотел помочь. Сиди, все равно никуда не пущу.

Покончив с бидонами, она опустилась на корточки перед маленьким рыжеватым теленком и металлической лопаткой стала счищать шершавые кружочки лишая на его морде. Теленок слабо сопротивлялся.

Во двор вошел невысокий коренастый человек.

— Вот хоть у него спроси, у бригадира, — снова заныл мальчик, — мы к нему должны идти.

— Ты почему здесь? — удивился бригадир. — Слышишь, барабан?

В чистом воздухе летнего утра слышались ритмичная дробь барабана и звонкие детские голоса.

Росистые утренние тени тянулись от деревьев к зданию фермы, от густой листвы шел едва уловимый пар. На дороге, прорезавшей пшеничное поле, показался пионерский отряд. Сверкало золото на алом знамени, пламенели галстуки на белых рубахах ребят.

— Видишь? — умоляюще глядя на мать, сказал мальчик. — Я говорил, что пойдут.

Мать сердито глянула на сына и ничего не ответила.

— За что его так? — спросил бригадир.

— За дело, — спокойно ответила мать.

— Может, отпустишь? Он на лошади раньше отряда к месту доскачет, — попросил бригадир, недоумевающе поглядывая то на мальчика, то на мать.

— Нет, — отрезала женщина. — Он наказан. Я его попросила бочонок воды привезти — сам знаешь, сейчас лишних рук нет, — он не захотел. В отряд, говорит, пойду, общественное задание выполнять. Тоже мне — общественник! — сказала женщина, сердито посмотрев на сына. — А что деревья два дня в такую жару не политы, это ему, видите ли, не общественное…

— Ребята дразнить станут, — громко всхлипывал мальчик, — скажут: единоличник, матери трудодни помогал зарабатывать… А вожатый говорил, что сперва надо общественное.

— Не хнычь! — прикрикнула мать. — Ишь, какой колхозник нашелся. И чему вас только вожатый учит, если ты до сих пор не можешь понять, что и пшеница, и ферма, и сад, и телята — все одинаково наше, не бог знает чье. Вон листья на деревьях от жары свернулись, а ты, вместо того, чтобы помочь бочонок воды привезти, все утро доказываешь мне — что есть общественное, а что — личное. И скажи, пожалуйста, откуда это у них берется? Погоди, вот я сама вожатому расскажу, как ты ведешь себя дома, так тебе еще выговор товарищи дадут!

— Значит, кефир ребятам к обеду пришлешь, — сказал бригадир, вглядываясь в волнистую даль пшеничного поля, над которым плыло пионерское знамя. — Ну, пойду, а то опередят.

Он ударил лошадь, сочувственно посмотрел на мальчика и, кивнув головой в сторону матери, развел руками — не могу, мол, ничем помочь, не моя над тобой власть.

— Мама, я пойду, — подойдя к матери и умоляюще заглядывая ей в глаза, сказал мальчик. — Если бы ты была на моем месте, ты бы понимала, что значит пропустить сбор, не пойти со звеном…

Мать сняла фартук, отряхнулась и посмотрела на сына.

— Если бы я была на твоем месте? — задумчиво повторила она и, положив ладони на щеки сына, приблизила обиженное лицо мальчика к себе. — Если бы я могла быть на твоем месте!.. Тогда я была бы очень счастлива. Как вы должны любить и ценить все, что имеете!

Мальчик обрадовался и, торопясь, заговорил:

— А я, что, разве не люблю? Вот я и говорю тебе, мамочка, отпусти в звено…

— Все, все, от большого ученого до рядового колхозника заботятся о вас. Оправдаете ли вы все это? А мы знаешь, как росли?

— Знаю, знаю: при старом режиме учителя вас били, в угол ставили, вы в рваных платьях ходили, сухой чурек кушали, — торопливо перечислял мальчик, — ты мне уже говорила об этом.

— А теперь я хочу сказать тебе о другом, — перебила она сына. — Пойми, к чему я разговор веду.

— призывно доносится удаляющаяся песня. Мальчик вслушивается, нетерпеливо поглядывая на мать.

— Скорее, мама, — торопит он.

— В крови и страданиях родилось твое счастье, — взволнованно говорит женщина, тоже вслушиваясь в звонкую песню детей. — Помню себя такой же, как сейчас ты. Январская пурга заметала снегом село. На краю села в окопах наши люди насмерть бились с белогвардейцами. Плечом к плечу дрались родные братья и кровники, русские и осетины. Тогда и родилась твоя молодость… В окопах твой дед встретился с глазу на глаз со своим кровником. Видел бригадира? Так вот, встретился твой дед с его дедом. Сорок лет они ненавидели друг друга, сорок лет враждовали. Бывало, мирили их всем селом, но ненависть опять вспыхивала в их сердцах.