Горячая верста

Брызгалов снял с полки томик Лескова, стал читать:

«Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость, но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие верблюда, и недрист, как кабан, — одна пазуха в полтора обхвата, а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал. Речь он имел глупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитву не умел, а только все, бывало, одно какое-нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее прозорлив и имел дар вещевать и мог сбывчивые намеки подавать...»

— Но позвольте! — перебил директора Бродов. — Лаптев строен, красив и за словом в карман не лезет...

— Погодите же, имейте терпение. Я вам о природе умельства русского человека хочу поведать. Слушайте дальше:

«Мост, который мы строили на восьми гранитных быках, уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклёпы, как оказалось, что многие болты длинны, и отсекать их надо, а каждый тот болт, — по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, — отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить её никакой инструмент не брал; но на все это наш Марой Ковач изымел вдруг такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густой колонкой из тележного колеса с песковым жвиром, да и сунет всю эту штуку в снег, и ещё вокруг солью осыпет, и вертит и крутит; а потом оттуда её сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой, так как восковую свечку будто ножницами и острижет. Англичане все и немцы приходили на это хитрое Мароево умудрение смотрели, и глядят, глядят, да вдруг рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему, а потом на нашем языке скажут:

— Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»

Дойдя до этого места, директор захлопнул книгу, заключил: — Конечно, Марой и Лаптев люди разные. И времена с тех пор переменились. Но одно роднит Лаптева с Мароем: изымел он такое средство, что вдвое больше других листа катает. Как же его от стана того оторвать? Он с ним намертво... со станом.

В хорошем настроении простился Бродов с директором. Лаптев был на работе; Бродов и на этот раз не мог навестить друга. Сел в машину, показал шоферу рукой на московскую дорогу.

С момента пуска и до конца смены стан шел хорошо, без остановок. Академик Фомин и все прокатчики чувствовали себя на седьмом небе. И только Егор Лаптев чертыхался со своей тяжелой кочергой. Лист у него косило, пучило, — раскаленный металл дыбился волной и грозился выплеснуть петлю, но Егор вовремя подставлял ему под бок кочергу, и летящая с бешеной скоростью лента огрызалась брызгами искр, смирялась и текла ровно по своему руслу. Текла минуту, вторую, но потом снова наплывала на планку торца, и снова Егор наваливался всем телом на рукоятку кочерги. Рядом с ним на высоких кронштейнах возвышался механизм с экраном телевизора: «Видеоруки» Вадима Бродова. В короткие минуты отдыха Егор облокачивался на них плечом, смотрел в серое безжизненное око телевизора. В нем слабо отражалась вся линия стана вплоть до нагревательных печей. У крайней клетки серым пятном рисовалась кабина главного операторского поста: там сейчас отец, Настя и Феликс выясняют причины остановки стана. Настя вот уже неделю выходит в одну смену с Егором — её назначили старшим вальцовщиком; она теперь начальник и над Феликсом, и над отцом... Егор и здесь, в цеху, часто видит её с Феликсом. К Егору она не подходит. Издали кивнет и проходит мимо. Зато у отца на пульте бывает часто. Там тоже они встречаются с Феликсом, и если стан не работает, то в ожидании его пуска подолгу сидят у приборной панели. Сидели они там и сегодня утром в начале смены. Егор зашел к отцу переодеться; снял одну куртку, надел другую, рабочую; и, уже подходя к двери, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся, — на него смотрела Настя. Встретившись с ним глазами, смутилась, отвернулась, — будто была перед ним в чем-то виновата. И уже потом, когда он спустился по металлическим ступенькам, крикнула: «Егор! После смены заходи на комсомольское бюро». Вспомнив об этом, Егор посмотрел на часы. Скоро смена, он пойдет на бюро. Интересно, о чем они там будут говорить?

Вынул записную книжку, пометил: «Остановились в 13.20. Забило эмульсионные фильтры с электрическим подогревом».

Невдалеке от того места, где случилась неисправность, сидела за маленьким столиком знакомая табельщица. Егор позвонил ей, спросил:

— Как фильтры? Скоро их почистят?

— Менять будут, да никак не найдут запасные.

Егор записал: «Нужно заменить, а запасных нет».

Раньше он записывал остановки стана по просьбе отца, теперь же, когда его хронометраж одобрил академик Фомин, Егор стал заносить в свой блокнот не только время и причины простоев, но и некоторые подробности, объясняющие причины остановок стана. Работа эта ему казалась несложной, он увлекся ею и даже находил в ней удовольствие. Он теперь верил, что не только его отец, но и академик Фомин при случае воспользуется его хронометражем, и это последнее обстоятельство придавало делу особенную важность и значение.

Стан так и не пустили до конца смены; Егор знал, как эту долгую остановку переживал отец, — он в подобных случаях выходил из цеха мрачным и весь вечер дома был невеселым, — Егор знал все это, и нервозность отца передалась ему на расстоянии: он неохотно шел на пульт, где висела его чистая куртка. Заодно хотел сказать отцу, что задержится на комсомольском бюро, но отца на пульте не оказалось; он пошел к слесарям и вместе с ними исправлял блок фильтров. Егор хотел спуститься туда, но Феликс подхватил его за локоть, повел в самый конец цеха, где на втором этаже, над бытовками, размещалась комната с табличкой на двери: «Цехком комсомола».

— Заседание бюро, — сказал Феликс, нанимая на последний слог. — Вот уж чего не переношу, так это заседаний.

— Я тоже, — согласился Егор. — Секретарь-то у вас, поди, строгий? Кто он, ваш секретарь? — Настя! Ты что, не знаешь? Да ты никак беспартийный?..

— Комсомолец. Но только... на учет ещё не вставал.

Егор заметно смутился; два месяца, как в цеху работает, а на комсомольский учет встать не удосужился. Думал, удивится Феликс, но тот будто и не слышал; размашисто шагал вдоль линии, оглядывал клети, валки, часто дергал Егора за руку, говорил: «Смотри, моторчики — загляденье! Москвичи сработали, на заводе Ильича». Или показывал на валок: «Кто-то крутнул и ушел, а валок вертится. Подшипнички! Час будет крутиться». И с гордостью добавлял: «Тоже москвичи сработали. На Шарике!»

— Что значит — Шарик? — спрашивал Егор.

— Шарикоподшипниковый завод. В Москве такой есть. На весь мир известный.

Феликс все известные ему заводы называл ласково, уменьшительными именами.

Когда Феликс и Егор вошли в технический кабинет, Настя уже сидела на председательском месте. По бокам от нее справа и слева расположились члены бюро цеховой комсомольской ячейки: парень из бригады электрослесарей, рослый, с черными, как смоль, кудряшками волос, с тонким красивым носом и добрыми черными глазами. «Цыган», — подумал о нем Егор, приветствуя его кивком головы и безуспешно силясь припомнить его фамилию. Сидевшая слева от Насти девушка, тоже рослая и кудрявая, доверчиво, как старому знакомому, протянула Егору руку и назвалась Татьяной.

— Мы с вами уже встречались, — припомнил Егор.

— На Больших весах, — улыбнулась Татьяна. — Вы приходили ко мне и что-то записывали в блокнот.

Настя, все время как бы приглядываясь к Егору и оценивая, на что он способен, спокойно проговорила: — Завтра комсомольское собрание. Речь пойдет о том, что вы, Егор, хорошо знаете.