Длинные дни в середине лета

голодная, наверное.

— Сбегай, покорми, — посоветовала Лариса.

— У меня там еще пряники остались, — сказала Маргошка, — захвати, когда

обратно побежишь.

— Она одна, ей там холодно, — стонала Лидка.

— А нам тепло? — спросила Маргошка.

Ей никто не ответил. Она помолчала, потом сказала:

— С усатым я ни разу не целовалась. Хорошо, а? Кто знает?

— Я знаю, — сказала Алла, — еще одно слово, и пойдешь прохладиться.

— Зануда ты все-таки, — сказала Тамара, — И что ты все командуешь?

Опять стало тихо. Только где-то далеко громыхало— не то движок работал, не

то трактор все куда-то шел и не мог уйти. -.

— Надоели вы мне! — сказала вдруг Алла. —И когда это все кончится!

Ей никто не ответил.

Скоро уезжаем

«Китайцы в честь какого-то своего праздника набегали вокруг МГУ десять

тысяч километров. С ума сойти! Тут бы до ближайшей станции добежать! —

Юрка Ермаков крутится по скользкой, замерзшей грязи вокруг вагончика. —

Конечно, китайцы психи, нормальному такое в голову не придет—бежать от

Москвы до Пекина. Но не так уж им досталось—из тепленьких постелек в сухих

кедах кружок по асфальту и под душ! И себе полезно, и капиталистов напугали».

Юрка крутится как белка на своей крошечной дистанции— шесть настоящих

шагов, поворот — скользко, и руки дергаются, как на нитках, еще шесть шагов —

и снова поворот, тут скорость не наберешь.

- Пятнадцать, — считает Юрка круги, — шестнадцать...

Бригада уже проснулась. У землянки пофыркивает «хозяйка» — полуторка,

привезли хлеб. Противно взвизгивает «Беларусь». Какой-то дядя с утра пораньше

ковыряется в моторе, и старичок визжит как резаный: взз-взз-взз. Комбайнеру

какому-то не терпится. Учетчица Эмка причесывается на крыльце вагончика

напротив. Она по-птичьи склонила голову и завесилась реденькой бахромкой

волос, но и оттуда пялится своими рачьими глазами.

— Девятнадцать, — выдыхает Юрка.

«Теперь некогда смотреть по сторонам. Бешено звенит колокол — участники

пошли последний круг. Весь стадион затаил дыхание. Только бы не упасть на

повороте. Чем там размахивал Давид? Пращой, что ли? А праща — это сплошной

крутящийся момент. Или как там, в технике?»

На повороте Юрку немножко заносит, он неловко переступает, но скорость

уже вспыхнула, она выбрасывает его вперед, на сверкающий, нетронутый снег.

«Кто сказал, что спринтер должен быть мухачом? С этим Ушкиным, будь он

даже порядочный человек, я бы рядом не стал. Зачем обижать маленьких? Пу-

шинкой не выстрелишь. Стадион визжит от восторга. Атлет в белой майке и

черном трико стремительно уходит от соперников. Посмотрите, как легко он бе-

жит. Его ноги, как черные молнии, мелькают на белом снегу. Он даже позволяет

себе обернуться и что-то кричит отставшим соперникам. Ничего я не кричу. Это я

Ушкину язык показал. Только он так отстал, что и не видит ничего».

За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с

дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы,

ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой

бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной

точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво

мелькают на белом фоне.

«А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца — нужно придумать

какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать кило-

метры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции — неизвестно.

Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов

ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике,

поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.

Бой с тенью получается, если все время чувствуешь противника. Иначе только

прыгаешь, как козел. Лучше представить, что кто-то держит «лапу» и работать в

нее. Это тоже не очень легко, бить точно. Виктор Степанович Огуренков, отец и

наставник олимпийских чемпионов, сам редко надевает «лапу». Обычно покажет

что-нибудь и пошел гулять по залу, присматривается. Смотреть особенно не на

что. Огуренков любит игровой, интеллектуальный, что ли, бокс. В нашей секции

все интеллектуалы, а боксеров нет. Может, в центральной секции есть получше, а

у нас, у гуманитариев, нету. Всестороннее развитие заставляет себя ждать. Мы для

Огуренкова — несбывшиеся мечты, и поэтому «лапу» обычно держит помощник с

челочкой и злыми глазами, которые вспыхивают всякий раз, если бьешь неточно.

Писал ли Ницше о боксе? Монолог Заратустры мне дали только на одну ночь,

и я прочитал страниц сорок. Но там есть такие слова: «И пусть будет потерян для

нас день, когда ни разу не плясали мы». Это относится и к боксу, потому что бокс

— тоже танец: и ритмы у него будь здоров, и по части секса он року не уступит.

На первый взгляд секса в боксе нет, но нужно привидеться, и вспомнишь

поединок самцов на лесной полипе. Поэтому бокс любят смотреть даже самые

малахольные девицы. Победителю они готовы простить отсутствие диплома. И

пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы! Огуренкову надо

набирать в секцию фэзэушников, раз всестороннее развитие запаздывает».

Из вагончика, вокруг которого только что бегал Юрка, появляется унылая

фигура в голубом теплом белье — распавшийся интеллигент Саня Сахаров. Он же

Шмунин. Шмыгая одетыми на босу ногу сапогами, он идет в уборную. Женщина

в бригаде только одна— уч етчица Эмка. Ее особенно не стесняются.

Кухарничает в бригаде угрюмый мужик, имени его никто не знает, и все зовут

просто Эй. Эмка смотрит на Шмуиина бр езгли во , как па клопа, и откидывает

расческой волосы на пробор. Шмунин пританцовывает перед будочкой, потому

что занято. На Эмку, ему наплевать, но, если бы ее здесь не было, он бы уже давно

вышел из положения. Юрка приседает, придерживаясь за станину брошенного

кем-то плуга.

«Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы. Чуть пробежал, и уже

коленки дрожат, как у пенсионера. Китайцам было легче, они всем землячеством

бегали. У них не побежишь — измену революции пришьют. Все бегали и

складывали, потому до Пекина и добежали. А тут бы до ближайшей станции

добежать».

От зарядки Юрка разогрелся, вспотел, и сейчас все тело у него горит

нестерпимым зудом, особенно живот и ноги. В бане они не были уже недели три,

спят, не раздеваясь, потому что вагончик щелястый и, сколько его ни топи, все

выдувает — обовшивели. Юрка встает на корточки, чтобы не так видно было,

задирает майку, спускает штаны и с наслаждением натирается снегом. Зуд

проходит.

«Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими

далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле — метров

триста, не больше».

Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым

вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:

— Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!

—

Дурак! — обижается Шмунин и хлопает дверью. — А еще Ницше читал!

— кричит он, показывая кончик носа.

Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где

ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на

холодные доски — дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.

—

Скубенты! — кричит от землянки Мишка, который на время отпуска

бригадира стал за главного. — Чухаться долго будете?

«Наверное, дядя этот оставил старика — не визжит. А то как по нервам пилой:

взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в