Большая родня

Позвонил командир дивизиона и вызвал комбата. Обваливая песок, Тур спустился в щель и припал к трубке.

— Нет, не приходил… жду, дождаться не могу… Я тоже так думаю… Такой не пропустит грушу в пепле, если что, то и из жара достанет.

В наушнике заклекотал короткий смех, и Тур передал трубку Григорию. При свете звезд небольшое продолговатое лицо командира батареи было выразительно белым, тонкие нервные губы изредка подергивались, то ли от ночной прохлады, от ли от нетерпения.

— Спать не хочешь?

— Нет, товарищ лейтенант.

— А я поспал бы. Так, в саду, на сене, чтобы сквозь ветки виднелись небо и звезды, — улыбнулся и сразу стал серьезнее; прислушиваясь к шороху, неслышно выскочил на поверхность.

На рассвете после смены, уже засыпая, Григорий услышал взволнованный, радостный окрик Тура:

— Созинов… Миша! Это ты?

— Сам собой, Typ! — звонкий, веселый тенор приближался от дороги.

Григорий, поднявшись на локоть, увидел невдалеке от себя высокогрудого лейтенанта с блестящими глазами и глубокой ямкой на подбородке. Шел он легко, будто не прикасался к земле, только изредка зябко поводил подвижными плечами. Все его тело курилось едва заметным дымком — одежда и лейтенанта, и двух бойцов, что шли позади него, была мокрая до рубчика.

— А я уже чего ни передумал, Миша.

— Знаю, знаю твою поэтическую натуру. Может и стихи некролога составил «Убили друга Мишу…» и так далее.

— Хватит, Михаил, не шути.

— Ну, Тур, а какие мы данные принесли! Недаром в болоте нам комарье глаза выедало. Засекли фашиста. Видно, к наступлению готовится. К нам пододвинулся.

Когда увидел в руках топографа с готовностью развернутый панорамный рисунок местности, по-заговорщицки улыбаясь, указал Туру на хутор, туманящийся на правом, более крутом берегу речки; потом вскочил в окоп и доложил командиру дивизиона:

— Засекли сосредоточение машин и живой силы.

Растянувшись на земле, Созинов с Туром сосредоточенно наклоняются над картой, накрывая ее желтоватым целлулоидным кругом, старательно и быстро готовят данные. Волнительное воодушевление и нетерпение охватывает всех бойцов. Уставшие, мокрые разведчики, выливая из сапог болотную грязь, тихо говорят о своих приключениях, прислушиваются к коротким словам командиров.

Вот Тур порывисто встал, вытянутся, и Григорий с трепетом ловит команду:

— По сосредоточению пехоты!

— По сосредоточению пехоты! — торжественно передает на батарею первую в своей жизни боевую команду и до боли прижимает трубку к уху. Глухо отозвалась огневая, и Григорий утверждает правильность команды коротким армейским «да».

— Гранатой! Взрыватель осколочный!

— Гранатой! Взрыватель осколочный!

— Заряд четвертый!

— Заряд четвертый!

— Основное направление правее один двадцать!

— Основное направление правее один двадцать!

— Уровень тридцать ноль…

Слова и цифры команды, нарастая, так охватывают, переполняют все тело, будто оно уже коснулось волн долгожданного огня.

— Первому один снаряд. Огонь!

— Первому один снаряд. Огонь!

«Выстрел»… — как музыка, откликнулась огневая. С утиным свистом над ними пролетает снаряд.

— Левее сорок! — докладывает, отрываясь от стереотрубы, Созинов…

— Правее ноль шестнадцать. Огонь! — махнул рукой Тур.

Григорий четко передает команду на огневую и слышит волнительное «выстрел». Мелодичный свист разрезает рассветную прохладу.

— Верно, минус, — бросает Созинов.

— Правее…

— Прицел…

— Огонь!

— Плюс! — докладывает Созинов.

— Сейчас мы возьмем гадов в клещи, — криво улыбается Тур. — Левее ноль-ноль три!

— Левее ноль-ноль три!

— Прицел сто шестнадцать!

— Батарея, огонь!

— Батарея, огонь!

Громовые выстрелы гаубиц через короткий интервал перекликаются с более глухими взрывами.

— Накрыли! — отрывается от стереотрубы Созинов. — По машинам ударили! Зачадили!

— Батарея, четыре снаряда, беглый огонь!

— Батарея, четыре снаряда, беглый огонь!

И снова над самыми головами артиллеристов врезается в голубизну тревожное шуршание, и снова глухо бухают взрывы.

Эти напряженные минуты становятся частицей твоей жизни, и, кажется, никогда не было тишины на земле.

— Огонь! — снова махнул рукой командир батареи.

— Огонь!

Далекие взрывы сливаются в сплошной грохот, он разрастается, и лица артиллеристов пестреют жесткими улыбками.

— Подскакивают фашисты!

— Выше хутора прыгают!

— Конечно, к небу же надо лететь — не близкая дорога…

— Поздравляю, Тур, с успехом! На пользу тебе идет командирский хлеб.

И Григорий замечает, как широко раскрываются в блаженной улыбке лица бойцов, которые любовными глазами смотрят на командиров.

— Командир полка объявляет благодарность лейтенанту Созинову и лейтенанту Туру, — передает Григорий слова командира дивизиона.

Но у стереотрубы он уже не видит высокогрудой фигуры. Лейтенант, прислонившись головой к стенке наблюдательного пункта, сидя спит, не слыша, как сыпучий песок течет ему за ворот. Одежда его парует легким дымком, а уставшее лицо светится полудетской доверчивой улыбкой.

И Григорий с сочувствием и уважением смотрит на лейтенанта, словно это его сын.

VІІ

От бесконечного грома и грохота гудело в голове, кололо в ушах и подташнивало, как после плохой еды.

За эти дни, не выходя из боев, почернели бойцы, как пашня, вытянулись вверх, помрачнели. И если выпадала короткая передышка, здесь же падали возле горячих тупорылых гаубиц, на которых порыжела и отскакивала потрескавшаяся краска.

— Вставай, орлы! — раздавался осипший голос старшего на батарее.

И снова батарея бросалась к пушкам, застывала, как мраморная, прислушиваясь к новой команде.

— По фашистской сволочи — огонь!

Извергая огневые снопы, вздрагивали, откатывались назад тупые жерла и подпрыгивали гаубицы, похожие на зверя, приготовившегося к прыжку.

— Лавриненко, не отставать! Не отставать! — всевидящий глаз двадцатилетнего командира следил за всеми расчетами.

— Есть, не отставать! — оборачивалось черное, потное лицо командира пушки, поблескивая ослепительными зубами.

И снова снаряды, похожие на закутанных в пеленки младенцев, поблескивая медными кромками, из сильных рук влетали в дымчатые черно-сизые отверстия. Подымая землю, бушевал, рокотал ураганный огонь, и снова дышали жаром перегретые жерла.

Налетали самолеты, но уже не было времени менять огневую позицию — надо было остановить наступление. И батарея не сдвинулась из места. Бомбами клевали ее хищные птицы с черными крестами и не могли расклевать, секли пулеметным дождем и не могли рассечь единую волю и силу. Закипала телефонная трубка, требуя огня, и огонь, вылетая из тупых жерл, бил и раскалывал взрывами черную даль.

Осколок рассек всю щеку наводчику Нетребе. Рукавом вытер парень кровь и не отошел от гаубицы.

Обе ноги по самый живот оторвало наводчику Сайфе Каримову. Задымились глаза у парня, сверкнули белки, будто хотели вывернуться. Сам откатился в щель, чтобы не отрывать никого из артиллеристов. Когда подбежали санитары, он уже был мертвый.

И только сегодня Григорий постиг всей душой, что такое народная сила. Это было не слово из книги, иногда очень красивое, втиснутое в округлую форму; это было слово суровой неприкрашенной действительности, входящее навеки в человека, как молоко матери, как входит перелитая братская кровь в сердце воина.

Не все артиллеристы были героями. Разный характер, разная судьба, разная жизнь были у каждого из них. Но сегодня, в кровавой жатве, на поле боя они стали героями.

Что из того, что до войны Рязанов был мирным столяром, до наивности увлеченным своей работой. Сегодня он трижды под пулями и обстрелом минометов, не пригибаясь (времени нет), ремонтировал испорченную телефонную линию, а идя в четвертый раз, ронял «глупую» разогретую кровь из носа. Что из того, что несколько дней назад разведчик Белоус, сын и внук учителя и сам преподаватель литературы в педтехникуме, упал в обморок, увидев рану на груди своего товарища. Сегодня он, защищая наблюдательный пункт, уничтожил семерых фрицев и снова упал в обморок, уже от потери собственной крови.