Большая родня

Сгоряча Дмитрий бежит за ним еще немного, но падает в траву и руками хватается за ногу.

Кровь темными пятнами выступает на штанах, обагряет черные большие руки, процеживается сквозь пальцы. Побеждая боль, он боком ползет за неизвестным. Тотчас напротив него затрещали пули.

Наверное, другой, напарник, спешит на выручку — сжимает руками ружье.

Раздвигаются кусты. Еще мгновение — он спустит курок. И вдруг со страхом, заскрипев зубами и обливаясь потом, бессильно опускает ружье на землю: в кустах остановился Андрей с пистолем в руке.

— Отец! — больше ничего не произносит, бежит и опускается на землю возле отца, — глаза парня расширились и, кажется, аж задымились большие синеватые белки.

— Как же ты меня напугал. Еще минутка и я… Где тот? Убежал?

— Нет, я связал ему руки ремешком… Всю спину дробью изрешетили. Кровь так и льется, — настороженно стоит парень, прислушиваясь к каждому звуку.

— Связал? — долго смотрит на сына.

— Ой, что с вами? — только теперь увидел кровь и припал к отцу.

— Ничего, сынок, покажи дорогу к тому.

Андрей, возвращаясь, идет впереди, но плечи его то и дело начинают дрожать — он видит, как отец кровавит след и траву. Кривясь от боли, дополз до озерца.

На примятой траве кукожился человек. Большие темно-серые глаза, искаженные болью и злобой, впиваются в Дмитрия. Голова неизвестного продолговатая; подбородок резко выпячен, клинообразный и забрызган грязью; губы сжаты в тонкую белую полоску.

С облегчением вздохнул Дмитрий, вглядываясь в злобно-передернутое лицо: развеялось сомнение, которое несколько раз холодило его — а может, напрасно пролилась кровь.

— Беги, Андрей, к Марку Григорьевичу. Пусть запрягает коня и приезжает сюда. Не заблудишься?

— Нет. А как же вы? Дайте я вам ногу перевяжу.

— Я сам. Беги скорее. Беги, сынок!

Стонет, извивается на земле неизвестный.

— Ничего, не околеешь, — зло следит за побелевшим лицом, на которое падают жиденькие, потные волосы цвета перегнившего лыка.

Дмитрий ножом разрезает штанину возле раны и начинает перевязывать ее.

Кто-то склоняется над ним. Он ощущает это, не раскрывая глаз, — только по тому, как над ним сгустилась тень.

Куда же он плывет? Щемит сердце, истомный перестук перекатывается в голове, и все тело аж пышет огнем, будто на нем перекручивают раскаленные обручи. Еще неясно веет над ним широкими крыльями мир, и в нем Дмитрий ловит то до боли знакомое курлыканье журавлей, то какое-то слово, важное и таинственное, то признательное фырканье коня, то изменение теплых струек, то дух распаренного чабреца. Все это снова расходится, как ветер на приволье, и что-то новое приплывает — только напряги память и уловишь его.

И вдруг высоко-высоко над ним раскинулась темно-синяя река. Она вьется в темных берегах, небольшими озерцами просвечивается в стороне, переливается мягким сиянием больших звезд. Это Млечный Путь плывет над ним, разделяясь на две дороги.

Тихо шумят развесистые деревья. Иногда на черном фоне резанет глаз хрупкий ствол березы, и снова колышется река, глубокая, спокойная. Курлычут колеса. Вот шина ударила в корень, забряцали вальки, боль терпко отозвалась в ноге. Две головы наклоняются к нему, и он скорее ощущает чем узнает Андрея и Соломию.

— Дмитрий Тимофеевич, мы вас на ночь в нашей хате оставим, — касается девичья рука его руки.

И он закрывает глаза, преисполненный каким-то новым чувством, чувством, что в его жизни случилась что-то важное. А что оно? Ага, он будет жить! Нет, не то, не то. Он доброе дело сделал. А люди, какие же люди с ним… Соломия, Марк Григорьевич, Андрей… Все становится непривычно хорошим, и чужая жизнь расстилается так же близко, как и своя. Он хочет ощупью найти руку Андрея и не находит. Сын! Двенадцать лет, а он бежит на помощь. И выстрелы не остановили.

— Андрей!

— Что, отец? — наклоняется к нему, обдавая прерывистым дыханием.

— В село поедешь, только маму, бабу не перепугай. Это у меня крови много вытекло.

— Хорошо, отец. Довезем до Марка Григорьевича и я — верхом домой. Болит у вас?..

Широкий гул мягко окутывает Дмитрия. В его жизни произошли новые события. Пусть никто не знает о них, только его сердце — и это уже хорошо. И пока что сильное чувство, которое радостно связывает его со всей страной, со всеми родными людьми, побеждает чувство боли. Тем не менее со временем она снова подкрадывается, огнем наливает тело, сжимает сердце; тяжело отдаляется небесная река, пятнами растекается, только шум, неуловимый, тревожный, все плещет и плещет, как неусыпный колос…

В хате возле него сидит Соломия, но Дмитрий настороженным слухом ощущает присутствие еще какого-то человека.

— Здесь кто-то есть?

— Это Степанида Сергиенко, моя подруга.

— Мы будем ухаживать за вами, Дмитрий Тимофеевич, — из просвета полуоткрытой двери надвигается черная глыба и останавливается возле Соломии.

— Доставил людям хлопот, — искренне сетует и выразительно припоминает энергичную Степаниду, студентку университета.

Дурманяще шумит в голове, такая слабость во всем теле, что даже смотреть тяжело на проблеск звезды, которая дрожит и дрожит на небольшом участке неба.

— Что вы, Дмитрий Тимофеевич! Такое скажете. Вы для нас, можно сказать, жизни не жалели, — горячо заговорила Степанида. — Если бы я могла вам помочь, если бы я могла вашу боль перетерпеть…

И приятно Дмитрию слушать взволнованное слово девушки, хоть не забывает с насмешливым сочувствием отметить: мягко говорит, а характера твердого — не в отца пошла.

На рассвете приехали Югина, мать, Андрей и врач.

— Дмитрий! — припала жена к мужу и не могла оторваться, обдавая его слезами и горячим дыханием.

— Хоть бы людей постеснялась, — попробовал отшучиваться. — И не умывай меня слезами. Ну, не надо, Югина.

— Через месяц будет брыкать ваш воин, — ответил после перевязки врач на немой вопрос Евдокии. — Кость не задета.

— И то уже хорошо, — вздохнула мать, ее запавшие глаза засветились сырым блеском.

И снова качалась перед ним светящаяся река, а потом разлилась она безграничным морем; росистый ржаной и пшеничный колос перегнулись с нивы к нему, искали руки его, и невыразимо хорошо было ехать своими родными полями, где каждый бугорок, где каждая ложбина породнена каким-то воспоминанием то ли детства, то ли юности, или уже средних лет, когда на висках начали серебриться первые ниточки.

И ни разу Дмитрию не подумалось о недалеком будущем, которое теперь подошло вплотную к нему, ни разу не подумалось о том лихом диком корне, который выбросил свой ядовитый отросток в неисхоженный овраг, ни раза не подумалось, что этим выстрелом обрывалась его мирная земледельческая жизнь. Новое чувство полонило его, давало ясность мыслям, как солнце дает тепло богатой ниве. И как никогда, тянуло теперь Дмитрия в поля, к людям, к работе. Поэтому и лежали рядом с лекарством безостые и остистые колоски, рассказывая о тех чудесах, которые делались без него на полях.

Третьего дня, когда он лежал после перевязки на высокой кровати, в дом вбежала Ольга:

— Папочка, к нам дядя Иван Васильевич на машине приехал и снова мне книгу привез. Смотрите!

Пригибаясь в двери, вошел Кошевой.

— Здравствуй, бригадир. Как здоровье? — подошел к кровати и поцеловал Дмитрия. — Важную птицу поймал, Дмитрий Тимофеевич. За ее полетом давно следили. Большевистская благодарность тебе. Выздоравливай скорее. Что колоски рассказывают? — улыбнулся и присел у изголовья.

— Разные новости рассказывают. Перекрестный способ сева порадует нас, Иван Васильевич.

— Мария Опанасенко тебе привет и наилучшие пожелания передавала, а у Навроцкого, как услышал, аж слезы заблестели.

— Что он теперь делает?

— Новые сорта ржи выводит. Захватил себе такую площадь, что на ней и исследовательская станция вместилась бы.

— Этот захватит. На рыбалку не ездили?

— Никак не соберусь. С тобой хотелось…