Трудный переход

— Не поеду я на курсы! — с упрямой решительностью повторил Генка и поднялся с брёвен.

Вера отошла от него обиженная и недоумевающая. Тяжёлое это было свидание. Вера шла с него домой поникшая, растерянная. Да и не мудрено: ведь рухнула прямо на глазах её девичья мечта видеть любимого парня хотя бы десятником! В полном расстройстве чувств шла она с Красного утёса на Штурмовой участок. Но вдруг её осенило. Она поняла наконец, почему Генка Волков не хочет ехать на курсы. Он боится оставить здесь её одну, боится, как бы Сергей Широков не воспользовался его отсутствием и не завладел её сердцем! Милый, милый Генка! Вера задыхалась от любви к нему! Она вбежала в свою комнату радостно возбуждённая. Палага была дома. Вера бросилась к ней на шею, стала её целовать.

— Ты что, девка, с ума сошла? — сурово спросила Палага, но тона своего не могла выдержать. Ей ведь тоже хотелось поделиться своей радостью объяснения с Демьяном. Поэтому она с доброй улыбкой слушала Веру.

— Ты понимаешь, он меня любит! — говорила Вера. — Ой, я не могу… он ревнует. — Она приложила ладони к лицу. — Посмотрела бы ты, как он взглянул на меня, когда я сказала, что завтра ему надо ехать на курсы. Потом-то я обо всём догадалась! Милый, милый…

— Ну вот и хорошо, — рассудительно сказала Палага. — А мой Демьян уже квартиру приглядел. Мы скоро поженимся.

— Правда? — широко открыла глаза Вера и опять бросилась к Палаге.

Они обнялись, сели на топчан — две девушки, две подруги. В эту минуту они были истинно счастливы. Да и много ли нужно радости для короткого девичьего счастья!

А Генка, проводив Веру, вернулся в свой барак, словно в нору заполз. Назавтра он сказался больным.

На курсы десятников из леспромхоза поехало восемь человек. Волкова среди них не было. Обиднее всего было то, что все страхи его относительно проводов оказались ложными. Как узнал впоследствии Генка, никаких проводов вовсе и не было. Просто отправляемых на курсы пригласили в кабинет Черкасова. Директор леспромхоза произнёс приличную для этого случая речь, пожелал будущим десятникам хорошей учёбы и возвращения на старое место работы. После этого они уехали в Иман. И Генка мог бы с ними уехать, но он заколебался и пропустил время. В конце концов его заменили другим. Не легко и не просто он отказался от мысли сделаться десятником. Испугаться каких-то проводов и упустить такую возможность! Генка злобился. И из-за чего он должен таиться? Из-за того, что в леспромхозе каким-то чудом оказались его односельчане? Чтоб они провалились!

Мрачный, злой валялся он на нарах, и это состояние не укрылось от Корнея Храмцова. Семейский вообще присматривался к Генке. Что Генка ещё тогда, в Забайкалье, не выдал его, Храмцов оценил по-своему. И здесь, в леспромхозе, он тоже ничего не сказал о нём Демьяну Лопатину. Корней заключил об этом по тому, что Лопатин, проходя мимо, словно не замечал его. Казалось, он вполне удовлетворился той справкой, которую Храмцов ему показал. Но семейский чувствовал враждебность Лопатина к себе. А в этом парне он искал надёжного союзника…

От рабочих Корней узнал, что Генка собирался на курсы десятников, но почему-то не поехал.

— Да разве тебя пустят? — говорил он ему, оставшись с ним наедине в бараке. — Нынче посылают на курсы комсомолов. А ты кто? Куда ты суёшься с суконным рылом в калашный ряд! Нет, нам уж надо как-нибудь потихоньку. Мы нынче задавленные…

"Задавленные". Нечто подобное тому, что выражалось этим словом, чувствовал и Генка. А Корней уже прямо объединял себя с ним.

— Нам надо теперь втихую всё делать. Раньше-то я как хотел, так и жил. А нынче всё по струнке да по указке. А я не хочу, вот и возьми ты меня! — Корней впивался в Генку буравчиками глаз. — Я во Владивостоке кое-какой торговлей занимался, звал тебя, напрасно ты не поехал. Заработал бы крепко! — Семейский намекал на контрабанду…

Однажды Корней сказал Генке, что контрабандный спирт, который распивали в начале зимы в бараках, был привезён на Партизанский ключ в возах с сеном.

— Только не проговорись… ты смотри, — предупредил семейский.

Зачем же он говорит ему об этом? Генка сверкнул глазами в сторону Храмцова, отошёл от него. Достаточно ему было одного Селивёрста Карманова, чтобы ещё связываться теперь с этим семейским! Противоречивые чувства раздирали Генку. Он то решал идти к Демьяну Лопатину, чтобы рассказать ему всё о семейском, то метался в страхе, что его могут узнать. И оттого, что он боялся, он ненавидел всех людей, а особенно тех, из-за которых, как он думал, приходится ему сейчас скрываться. Он ненавидел Егора Веретенникова, хотя Егор и сам пострадал из-за него. Он ненавидел Демьяна Лопатина. Пожалуй, этого неунывающего забайкальца, который по широте души своей сделал для Генки так много хорошего, он ненавидел больше всех. И если бы Демьяна вдруг не стало, он был бы этому только рад.

Иногда ему казалось, что Егор, и Демьян, и другие люди, которые были ему здесь знакомы, каждый по отдельности и все вместе уже знают о нём. Неужели никто не сказал Егору Веретенникову, что здесь, рядом с ним, живёт он, Генка Волков? А если до сих пор не сказали, то ведь могут сказать! Как же тогда посмотрит на него Демьян Лопатин? А этот парень-корреспондент Широков? А старик Гудков, который при встречах бросает на Генку подозрительные, косые взгляды?

"Бежать!" — решил в конце концов про себя Волков. В бегстве он опять видел спасение. Разве один раз он уже не спас себя, убежав из Крутихи? В деревне его все знали. А он очутился в таких местах, где его никто не знал. Вот бы и теперь так сделать!

Генка начал копить хлеб на дорогу. Он собирал и припрятывал кусочки, опасаясь людей и не зная, с какой стороны нагрянет на него беда.

Вблизи делянки сибиряков проходила узкая лесная дорога, по которой трелёвщики возили брёвна. Тереха Парфёнов, идя на работу, нередко здесь задерживался. Стоя чуть в стороне, он смотрел на дорогу. Вот показалась впереди мохнатая, окутанная паром лошадиная голова. Сперва только и видно было, как мотается она под дугой, как ходят вверх-вниз уши. Потом уж различается грудь лошади, её напружиненные ноги. Оглобли саней совсем близко проходят у стволов деревьев, едва не задевая их; по дуге хлещут ветки. Трелёвщик, в шапке и ватнике, с вожжами в руках, покрикивает:

— Н-но! Эй! Н-но!

Тереха смотрел на коня, на трелёвщика. Вид упряжи, самый запах конского пота вызывал в нём близкие картины и воспоминания. Всё-таки добрых коней купил он у кочкинского мужика! Поглядеть бы, как его кони тянут плуг, как идут в запряжке. Ведь он их ещё не видел в работе. Купил и почти сразу же уехал сюда. Красавцы кони…

В леспромхозе, после того как Парфёнов сначала повздорил, а потом помирился с комсомольцами, он стал ещё старательнее. В полном восторге от сибиряка был Витя Вахрамеев.

— Мы ещё посоревнуемся. Верно, товарищ Парфёнов? — говорил комсомолец, обращаясь к Терехе.

Хмурый мужик отмалчивался. Казалось, чем успешнее шла у него здесь работа, тем мрачнее он становился. Про его бригаду написали в газету, о ней на собраниях говорят. Всё это хорошо. Но Терехе этого было мало. У него на всё находились свои дальние расчёты и соображения. В тайге повеяло весной. По всем приметам выходило, что зима скоро кончится. В полдень снег становился уже рыхлым, он тускло блестел, как стеарин. Лучи солнца делались всё прямее. А утрами лес одевался белым пушистым инеем и был воистину сказочен в этом своём убранстве. Иней осыпался с деревьев летучей пылью. Тереха Парфёнов рассчитывал, сколько ещё недель остаётся до начала весенней пахоты.

На лесной дороге показалась новая упряжка, которую вёл молоденький паренёк. Он был, как видно, из городских — в пальто, подпоясанном ремнём. Тереха пошевелился. Он ещё издали заметил, что лошадь в сани запряжена не по всем правилам. Тереха остановил молодого трелёвщика.