Повести

Гигант Филя прямо с лошади ринулся вниз на воинского и быстро подмял его под себя. Его помощник, мордвин Михалкин, уже крутил руки бывшему мачинскому писарю Суркову…

Всех, кого, мы захватили, доставили в город.

И вот теперь Шугаев, Филя и я третьи сутки чиним допросы. Более десятка разных людей прошло через меня. Главарей–эсеров решили отправить в губернский совет.

 — Веди следующего! — приказал я часовому.

Распахнулась высокая дверь, и часовой ввел рыжего бородатого мужчину в добротной шубе, крытой черным сукном. Сняв лохматую шапку, вошедший колюче огляделся и встал передо мной. Мне очень запомнился этот мужик. Изо всей силы яростно хлестал он уздой по голове и по лиду хромого солдата, избранного делегатом. Мне пришлось наставить на бородатого наган, но он все продолжал бить и бить и что‑то орал. Лишь выстрел над ухом охладил его пыл. Я запомнил звериное лицо его и свирепый крик.

 — Садись, — указал я ему на стул. Но он не шелохнулся. Прижмурившись, словно от яркого солнца, он косо бросил на меня злой взгляд.

 — Как звать?.. Из какого села?

Он словно воды в рот набрал.

 — Эсер?

Молчит.

 — Не будешь говорить?

 — Нет! — невольно вырвалось у него.

 — Все равно узнаем, кто ты, откуда. — И я попросил часового позвать сторожа, который знал почти всех мужиков в уезде.

Едва часовой закрыл дверь, как мужик быстро оглядел все вокруг, явно собираясь бежать. Догадавшись, я сквозь зубы предупредил:

 — На улице часовые, а здесь вот эта штука, — и приподнял бумагу, под которой лежал наган.

Вошел сторож, посмотрел на мужика.

 — А, знакомый! Здорово, Егор, — кинул он ему.

 — Я не Егор.

 — Как не Егор? — отшатнулся сторож, уже осматривая мужика с ног до головы. — Что же ты от крещеного имени отрекаешься? — и, обращаясь ко мне, пояснил: — Это Полусухим, мельник из Горсткина.

 — Из Горсткина? — удивился я. — За пятнадцать верст от Мачи? Что же тебя погнало в такую даль?

 — С бабой на базар собрался.

 — Ага, на базар. Знаем этот базар. Скажи‑ка, кто вас созывал?

Егор молчал.

 — Скажи еще, за что уздой избивал солдата?

 — Я супроть конокрадов.

 — У тебя, что же, тот солдат мерина украл?

 — Люди говорят, слышь, воровать будут.

Это обозлило меня.

 — Ты кто, дядя, — враг или просто дурак? В губернию поедешь, раз ничего не говоришь, — и, кивнув часовому, приказал вывести мужика.

 — На сегодня хватит, — проговорил я.

Глаза мои слипались, во всем теле ноющая боль. За эти дни я не только не спал, но и не ел. Сейчас же захотелось есть и, главное, спать. Я уже собрал было все протоколы, чтобы запереть их, как вдруг в коридоре послышался шум. Один голос часового, а второй, резкий и в то же время испуганный, какой‑то женщины. Все ближе и громче голоса. Я выслал сторожа узнать, кто там. В пререкания вступил третий голос. Скоро послышалась возня, а через некоторое время открылась дверь и вошел сторож.

 — Что с ней делать? Пристала, хоть дерись. Хочет с тобой говорить.

 — Кто?

 — Видать, жена того рыжего. Пустить, что ль?

Не успел я ответить, как дверь снова открылась, и женщина не вошла, а ворвалась. На ней, в складках шали, в сборках дубленой шубы, еще не оттаял снег.

 — В чем дело, разбойница?

Она передохнула и так свирепо глянула на меня, будто глазами разорвать меня хотела.

 — У тебя тут мой муж, — резко бросила женщина.

Я невольно вздрогнул. Этот голос, и особенно эти серые колючие глаза… Чем‑то страшным и недавним повеяло на меня. Я почувствовал, как кровь отхлынула от лица, сердце на момент замерло. Вмиг исчезли и усталость, и одолевающий сон. Передохнув, я сказал часовому и сторожу, чтобы они вышли.

Я узнал ее. Преодолев волнение, вынул из стола папиросу и закурил. И, глядя в окно, проговорил:

 — Мужьев тут много. Какого тебе?

 — Моего дурака, черта.

 — Они все черти, но не все дураки.

 — Выпусти, сама убью. Ишь, наглохтился самогонки и полез не знай куда.

Затем крикливо, многословно принялась говорить, за чем приехали они на базар, что купили, какой ее муж теленок, когда трезвый, и какой дурак, если выпьет.

 — У кума я осталась чай пить, а он без меня. Разь бы я допустила? И как он, сила его нечистая, попал с пустыми руками глаза пялить.

 — Не только пялить, и не с пустыми руками.

 — Ас чем же?

 — Вон та узда с чьей лошади? — кивнул в угол.

Она подошла, сняла узду, повертела и снова повесила.

 — Наша, — гораздо тише призналась она.

 — Ты лучше на нее погляди. Заметила, в чем она? Это кровь. Он избивал наших людей. А ты говоришь, Егор — теленок, Егор с пустыми руками. Твой Егор враг советской власти. Ему опять царь понадобился.

 — Царь?! — воскликнула она.

 — Да, да, не меньше, — заметил я. — И сама ты тоже… за царя.

 — Чего зря‑то! Лучше отпусти моего мужика. Я тебе за него два пуда муки принесу.

 — Вон как? Сразу два пуда. И не жалко? Или твой мужик стоит того?

 — Нести, што ль? — не обратила она внимания на мои слова.

 — Какая твоя мука‑то?

 — Ржаная.

 — Знаю. Не про то я. Гарнцевая она, сборная. Дрянь мука.

 — А ты откуда знаешь про гарнцы?

 — Я всех мельников знаю. А вашу мельницу и подавно.

Баба поняла меня так, что я не прочь взять выкуп за ее мужа, и от радости у нее даже глаза заблестели. Вот–вот повернется, выйдет и притащит. Было же раньше так, а почему сейчас нельзя? И я не особенно рассерчал на нее, так как взяток предлагали много и всяких. Курами, самогоном, пшеном, даже молоком. Но все же было противно слышать и особенно от этой бабы. Ее надо отчитать.

 — Ты куда, тетя, пришла?

Она заморгала глазами и в недоумении уставила их на меня. Молчала.

 — Я не старшина, не писарь и не урядник. Им ты привыкла взятки совать. Тут, чертова ты тетя, знаешь что? Тут уревком! Настоящий самый у–рев–ком!!! А ты — взятку? За это я тебя должен сейчас же посадить, вместе с твоей мукой, в кутузку, к мужу. Хочешь, отправлю?

И, не дожидаясь ее ответа, громко крикнул:

 — Часовой!

Женщина сразу побелела лицом и замахала руками:

 — Не надо, не надо, ну те. Я так.

 — И я не за деньги.

Вошел часовой и так грохнул ложем берданки об пол, что женщина вздрогнула и перепугалась совсем не на шутку.

 — Я тут, товарищ Наземов!

Я молчал и в душе радовался, видя, как эта мельничиха стоит, словно окаменелая. Теперь она поняла, что стоит мне сказать только одно слово, одно… Но я не произнес.

 — Больше допрашивать сегодня никого не будем, — сказал я часовому. — Иди.

 — О господи, — вздохнула женщина, — печенка зашлась.

 — Скажи — дешево отделалась. Я троих таких посадил, — соврал ей.

 — Спасибо, пожалел меня. Ведь и я так из жалости. Небось семья есть. Семье бы…

 — Ишь, кормилица какая. И про семью вспомнила. Нет, дорогая тетя, мои ребятишки по улице не бегают.

 — Аль до сих пор холостой? — вдруг поинтересовалась она.

 — Тебе‑то какое дело? — говорю ей и смотрю прямо в глаза. Признает она меня или нет?

 — Да так. Никакого. Вижу, в твои годы жениться пора.

 — Не пойдешь ли в свахи, а? Ласковая ты стала чересчур.

 — Девок много, сам любую возьмешь.

 — Сватал… любую‑то, да сорвалось, не вышло.

 — Не пошла?

 — Шла, да сестра старшая от ворот поворот дала, дорогая тетя.

 — А ты б в шею, сестру‑то.

Чувствуя, что напряженный этот разговор дальше не выдержу, я решил пойти в открытую.

 — С дурой связываться не хотелось, Федора Митрофановна!

Она внезапно отшатнулась.

 — Это ты откуда знаешь, как меня зовут?

 — Как же не знать. Только вот я тебе, видно, не приметен.

 — Нет, не знаю.

 — То‑то. А мы чуть–чуть не породнились, — посмотрел я на нее вприщурку и усмехнулся.

 — Ма–аму–ушки! — удивленно воскликнула она и теперь пристально уставилась на меня. И мне уже почудилось, что вот–вот вновь произнесет она страшные для меня когда‑то слова: «Жени–их? Елькин? Моей самой хорошей сестры? Ма–атушки!» И добавит как в колокол: «Нет, нет и нет». Но «Федора молчала.