Повести

 — Официальное подтверждение будет?

 — С печатью? — спросил я.

 — Совершенно верно.

 — Да, дело революции подтвердим и печатью.

Скоро в помещение вошли Михалкин и Рахманов.

 — Что случилось, товарищ Михалкин?

 — Звонить своим отрядам будем, — ответил мордвин. — Человек по десять мордвы и татар вызвать. Слышал? Начальника милиции изловили, а воинский скрылся. Надо ухо востро держать…

37

Комнатушка, которая громко именовалась редакцией газеты «Светоч», находилась в самом дальнем углу земской управы.

 — Итак, Павел, начнем делать газету, — говорю своему другу.

 — Будем, но только с чего ее начинать?

 — Я знаю столько же, сколько и ты.

Сторож привел к нам человека со странным названием: «выпускающий». И сам человек тоже странный, желтолицый, с опущенными рыжими усами, косоплечий. Поздоровался он густым грудным голосом, охотно принял папиросу.

 — Скажите, вы хорошо знакомы с газетным делом? — спросил я.

 — Целиком, — ответил он. — Вы — редактор?

 — Пожалуй, да. Но я в этом деле ничего не понимаю.

 — Вы хотите моей помощи? Охотно! Как назовете газету?

 — Пока не придумали.

 — Эсеровская была «Светоч», а вы — «Зарево».

 — Не–ет, не нравится. Назовем проще: «Большевик».

 — Хорошо, пойдемте в типографию.

Во дворе, в низком каменном здании, находилась типография. В ней было человек шесть рабочих. Впервые я увидел печатный станок. Один из рабочих приводил его в действие ногой. По диску, величиною с большую. сковороду, ходил валик: печатали бланки.

В типографии холодно, мрачно, пахнет свинцом, краской, керосином. Двое рабочих стояли перед ящиками с квадратными отделениями.

 — Это кассы, — пояснил выпускающий. — Только в них не деньги, а свинцовые буквы. Хотите, познакомлю со шрифтами? Их немного. Типография бедняцкая, как и полагается уезду.

Он начал показывать мне все, что тут было. Но меня терзал вопрос, как приступить к выпуску газеты.

 — Пустяки, — ответил он, — только материал дайте.

 — Материал соберем, но как его расположить?

 — Вы мне доверяете?

 — Конечно.

 — Вас не смущает, что я выпускал «Светоч»?

 — Хотя бы «Дым ада». Вы, надеюсь, не эсер?

Рабочие засмеялись. Усмехнулся и он.

 — Видите ли, — совсем низким басом заговорил выпускающий, — я, как бы вам открыться… я особа другого характера. Проще говоря, я особа духовная.

 — То есть?

 — Псаломщиком кладбищенской церкви пять лет был. А свергли царизм, и я сверг себя. Судите.

 — Да не судимы будете, товарищ псаломщик. Итак, работаем вместе.

 — С превеликою охотой. Склонность у меня к печатному делу с колыбели, можно сказать. Семинарскую газету в подполье выпускали… воззвания. За то и был в оно время изгнан из рая.

 — Ого! Вы пострадавший от проклятого царизма? — смеюсь я. — Совсем хорошо. А как насчет большевиков помышляете?

 — Видите ли, — начал он, — я на все привык смотреть исторически. Знаком с программами всех партий. Читал Ленина и Плеханова…

 — Словом, договорились. А вы, товарищи рабочие, как? — обратился я к ним. — Будем крутить эту дьявольскую машину?

 — Эту не будем. У нас получше есть, — ответил заведующий. — Александр Петрович, — назвал он выпускающего, — покажем большевистскому редактору «королеву»?

В соседней комнате, более чистой, находился особый станок с огромным маховым колесом, валами, разными шестернями.

Они тут же показали мне, как работает эта машина. Хорошо работает. Особенно меня, не видевшего машин, поразили длинные деревянные плоские пальцы, которые подают бумагу, аккуратно кладут ее на доску набора и снова возвращаются на свое место.

Мы вернулись в редакцию.

 — Теперь, Александр Петрович, скажите, какой материал труднее всего собрать?

 — Вести с места. Статьи, а тем более постановления, приказы, это само потечет, а хронику из волостей, сел и деревень надо наладить, ибо хроника — соль газеты, дыхание жизни, ключ времени.

 — Вон как. В чем же ее суть?

 — В подборе. «Светоч» печатал только о благополучных делах в селах, об успешных выборах в земства, о том, как мужики, боготворя Временное правительство, не трогают помещичью землицу. Если же где землицу отберут, сие не прощалось, и «Светоч» грозил карой не столь небесной, сколь тюремной.

 — Словом, «Светоч» надо было назвать «Тьмой»?

 — У вас, предполагаю, будут затруднения с корреспондентами. Старые привыкли писать так, как я говорил. Некоторым придется повернуть свои мозги на полглобуса.

 — Надо других найти, — говорю я. — Нам правда нужна.

 — Для первых номеров достанем сведения по телефонам.

Через три дня вышел первый номер нашей газеты «Большевик». Нашей! Я держу этот номер в руках, как родное детище. Все в нем как будто знакомо мне у, в то же время ново. Через мои руки прошли эти статьи, писанные наспех, постановления уездного ревкома. Все было на клочках бумаги — правлено, мазано, а теперь вдруг преобразилось в аккуратные столбцы. И я читаю и перечитываю газету, смотрю и не верю. В первый раз в жизни вижу дважды напечатанной свою фамилию. Под стихотворением и в конце газеты — как редактора.

На первой странице напечатали «К гражданам России», декреты «О земле и мире», «Обращение к трудящимся уезда»; затем статьи о перевороте в Питере, о первом уездном съезде Советов, равноправии женщин; на третьей — мое стихотворение, а на четвертой — хронику с мест.

Первый номер, — дойдет или нет, — пошлем Ленину. Пусть он знает, что в нашем уезде, в одном из первых в губернии, власть перешла в руки Советов.

Завтра «Большевик» будет во всех волостях, селах и деревнях.

Завтра едут агитаторы, они повезут газету.

Завтра начинаются выборы на уездный съезд Советов.

Мы со Степкой на телефонной. То и дело звонят из волостей, сообщают, сколько выбрано делегатов на съезд; звоним и мы, если из какой‑либо волости нет сообщений. Переговариваемся с Филей. Он — военный комиссар. Настроение у нас у всех такое, будто рядом лежит снаряд, который вот–вот взорвется. Что сейчас идет там, в дальних и ближних волостях? Какие выступления, речи, крики на собраниях? Как кулаки, помещики, где они? А где‑то все еще скрывается прежний воинский начальник…

С вечера посыпала крупа, а ночью подул ветер. Несколько раз выходил я за ворота телефонной станции, всматривался в город. Горели огни, во дворе стучал движок электростанции.

Уже начало светать. Степка спит на диване. Скоро он сменит меня, и я прилягу.

Заботливый сторож вскипятил чай, принес ковригу хлеба, нарезал конской колбасы. После завтрака, когда я только закрыл глаза, Степка резко дернул меня за РУку.

 — К телефону.

Я беру трубку.

 — Слушаю. Что? Мачинская волость. Кто говорит?

 — Секретарь комитета.

 — В чем дело?

Тревожный голос молодого парня, бывшего помощником у писаря Суркова, прерывисто сообщает:

 — В Маче… на базаре…

 — Ну?

 — Воинский и Сурков народ подняли…

 — Ну?!

 — Большевиков ловят… Делегатов съезда в чижовку заперли.

 — Дальше?

 — Убить хотят…

 — Что за черт!.. Ну–ну!..

 — Вот самого Шугаева ведут… Избивают… Шугаев Степан поехал на выборы в Мачу. Село это от нас всего в пяти верстах.

 — Скоро будем, — ждите! — крикнул я.

Так быстро там и не ждали нас. Мы ворвались неожиданно и… во–время. Возле волости гудела огромная толпа. Прижатые к постаменту памятника Александру Второму, Шугаев и несколько мачинских делегатов, избранных на съезд, крича что‑то, яростно отбивались от наседавших. Некоторым из них связали руки. Сам Шугаев с разорванным в клочья пальто, с залитым кровью лицом, отталкивал от себя пьяного и разъяренного воинского начальника.

Мы врезались в гущу толпы. Стоявшие сзади отхлынули. Быстро окружили тех, кто был возле памятника. Вверх несколько выстрелов, снова вскрики, и уже вся толпа дрогнула и, обсыпаемая снегом, раздалась в стороны.