Благодарение. Предел

И когда на всю холодно-прозрачную плоскость открылся этот самообман, Иван бился душой об острые грани развороченной, обедневшей (без вымысла-то!) своей жизни…

Никогда ни наяву, ни во сне не видел он ничего более унылого и ненужного, чем его жизнь, развороченная и враз обедневшая до бессмыслицы. И он плакал без слез, потому что в жару весь иссох.

Зимовавшие в садах и лесах снегири, свиристели начали покидать пределы Ташлы. Оклемался Иван, когда появились первые зеленушки, зяблики розовогрудые запели звонкую трехколенную песню.

В листвень месяц из голубых просторов степей ровно тянул тепло-свежий ветер, пахнул он молодыми травами. Иногда выхлынет из оврага холодком недотаявшего снега — зернистого, спрессованного.

И опять доносил ветер запахи кочетков, молодой травы, теплой земли вместе с ржанием кормящих кобылиц — грелись со своими жеребятами на солнечном склоне. Печатали копытцами у ручья следы, а те, что повзрослев, били копытом по воде…

Никогда прежде Ольга не видела Ивана столь простым, открытым, как сейчас в его хвори. Слетела с потоньшавшего лица загорелость, просветлело лицо изнутри. Голос ровный, обнизился. Простота-то эта и позволила Ольге спросить прямо, не прибегая к уловкам, что ему хочется.

Заранее примирялась Ольга с тем, что Иван заговорит о совместной жизни; теперь, кажется, хватило бы у нее необидной жалости и доброты начать потихоньку семейную жизнь с Иваном, заодно взять под крыло старика Филиппа. Немного грустно, но честно и благородно получится. Она глянула в испитое лицо Ивана, помягче спросила:

— Ну?

— Ты о чем? А-а-а, извини, задумался. Говоришь, чего хочется? На гору подняться, осмотреться оттуда.

Обуваясь, тянул за ушки голенища сапог; лоб вспотел.

Чекмень обвис на усохшем теле Ивана. Он оттянул пояс, смущенно поморщился, потом махнул рукой, и в жесте этом было такое понимание того, что с ним происходит, что Ольга вздрогнула, будто оступилась. И далеко-далеко отошла душой от него.

Он надел шапку, щурясь на ярко сиявшее майское солнце, и на какое-то мгновение в сощуре этом проглянула былая душа. И Ольга, пряча глаза, вышла во двор. Успокоившись, она оседлала Рыжуху. Иван уже вдел носок сапога в стремя, оглянулся на Ольгу, и та подставила сцепленные в пальцах руки под правую ногу Ивана. И вроде бы не заметила его смущения. И сама была довольна собой.

На крутую красную гору лошадь подымалась рывками, и он, чувствуя напряженное движение сильных мускулов ее, сам помогал ей, вовремя клонясь вперед.

На макушке горы, ровной, как стол, он повернул лошадь головой к овечьему стаду и, когда она успокоилась, поняв его намерение, стал вглядываться в стадо овец.

От их клубящегося движения зарябило в глазах, и он, сомлев, склонился лицом к холке лошади. Сомлелость эта была недолгой, и он опять выпрямился, вяло помахал рукой чабанам.

Волкодав Биток первым подошел к нему, перенюхался с лошадью и, виляя хвостом сдержанно, с чувством собственного собачьего достоинства, погавкал, сманивая Ивана на землю.

«Ну, что остекленел глазами-то? Слазь в траву, сейчас вон чабаны идут с едой и кумысом», — говорили старые умные глаза собаки.

И чабаны пришли, раскинули кошму, на скатерке нарезали хлеб, положили горного дикого луку.

С того часу и остался Иван при овцах, чтобы поближе к дедушке Филиппу быть.

Камень-песчаник, метр шириной, полметра толщиною и пять высотою, ровный, как грифельная доска, был вырублен Иваном в каменоломне. На санях из бревен тягачом привезли его на гору.

Там, на горе, ранней зарею товарищи уже вырыли глубокую яму. Поставили камень концом в яму, выровняли в стойке, засыпали землей вперемешку со щебенкой, утрамбовали.

— Я тут зимой чуток не погиб: заблудился. Пусть другие не плутают. Метели-то у нас вона какие белые, как беспамятство Как бы вроде исчезаешь в белой бездне, в ничто превращаешься, — сказал Иван с той кроткой глушинкой в голосе, которая навсегда обжилась в нем после хвори.

Сила советовал высечь на камне чей-нибудь лик, хотя бы деда Филиппа.

Иван долго думал.

— Не годится этот камень: всего две грани, а с боков узкий. Для стариков нужно много граней, чтоб в разных выражениях изобразить. Это нас можно чеканить с одного бока — хватит…

Песок поземкой вился у камня, навьюжил барханчики в отишье, заносил потолченный каблуками острец. От мимолетного дождя ветер сложил мокрые крылья. Прозрачно и свежо заголубел заревой воздух в степи; овцы рассыпались по зеленому пригорку. Внизу на дороге остановились машины. Вылезли люди на свежий воздух. Это руководство двух совхозов прощалось на границе земель. При Ахмете Тугане узаконился обычай встречи и проводов гостей.

Думал Иван, что земля трудная, а жить на ней — все-таки счастье. Тесно вместе, но просторно в душе. А вот в одиночку внешнего простора больше, зато в душе все уже и ниже.

Казалось ему, что теперь он иначе понимает стариков. Для них важнее всего было — крыша над головой, накормить, одеть род людской. Ну конечно, вера гордая в правоту дела — братство не за горами. Возможно, не каждый допускал, что люди будут неравносильны духом… Для меня, для Силы заработок — не первая забота. Кто ты и куда летит твоя мысль? Чем томится и чему радуется душа?

Дух человека разлит всюду. Женщины стригут овец, мужчины подымают черный пар. Восход не потому ли и памятен, значителен чем-то, что омывает усталое от бессонных ночей запыленное лицо Афони Ерзеева?

Спят пахари вповалку на брезенте, и мне хорошо с ними, пусть один тяжело стонет, другой в обе ноздри храпит в лад поющим птицам. С холма видно, как коровы мережат к каналу тропы. И земля вся в ложбинках, налитых тенями утра. И казалось Ивану, что чует он землю и людей… Этот татарин русяв по-северному, у этого русского кривосабельный изгиб бровей… Одна заря пластает над ними крылья. Не в вас ли тайна, которая ищет меня, а я ищу ее?

Не потому ли мне жить-доживать, изживать себя, что родился? Ведь была же какая-то цель родиться мне именно в это время и для этого времени. Ведь и рыба мечет икру на теплых отмелях, птица кладет яйца в свое гнездо. Воде течь, траве колыхаться, дереву покачиваться на ветру, ребенку прыгать, птицам летать.

Почему же во мне так затяжливо оседает соль на душу? И это жизнь. Не нарушил бы жизнь, не раздергался бы — ведь так много дорог, людей, обстоятельств…

Однако дороги эти — хоть и немаловажное, заманчивое, но внешнее. Куда больше троп с властным зазывом довериться им в нем самом, они извилюжили всю душу. И еще в душе — теснота, неодолимость чего-то. Не напрасно ведь, не по наущению со стороны глядишь в самого себя, пытая, кто ты и для чего на земле. Об этом не спросишь людей, хотя без них нет жизни, для них пасешь овец. Людям дано утешить тебя словами или, норовя помочь, помять душу, но они вовсе не отвечают, что душа тебе дана такая вот, а не иная. Возможно, по наследству перенял ты душу отца, а тому она попала от деда и прадеда. Иначе, чем объяснить твою какую-то странную памятливость вроде бы о том, что с тобой было сотни лет назад?

Что делать? Не робеть перед собой, знать надо старомодную наклонность души к непонятному и тайному в самой себе, остерегать ее умом от затяжной остановки перед непонятным, хотя ум-то твой по ошибке умом называется, а на самом-то деле сильно смахивает он на воображение. Ну, а где взять другой? Во всей родне не было умных. Простодыры были и есть. В душе свои сутки с рассветом и сумерками. Не о легкой и простой жизни пекусь я, а о правде во мне. И то видеть начинаю ее, то в сумерках скрывается.

Но так он думал потому, что душа светлела, видеть начинал оттенки, которые не губят главных цветов, чувствовать многообразие жизни.

Одним глазом Иван видел спящих рабочих, другим — исчезающие за холмом фигуры конников. Веселый, дерзкий Сила Сауров в окружении табунщиков-джигитов уезжал на пастбища, все же чуть присутуленный первым опытом жизни. И когда скрылись в волнах земли машины и джигиты на конях, над головой Ивана длинно и тонко пропела стрела, вылетевшая будто бы из той самой дали вековечной, когда первый своеобычный пришелец севера прилег отдохнуть, упокоив голову на азиатском взъеме холма и вытянув ноги в отложину европейскую. Перья сбитой ястребом перепелки оседали медленно, пока не потеряли память о своей полетной судьбе.