Благодарение. Предел

— А прочен ли мост из тебя-то? — сказала Ольга. — Не верится.

— Так это я по старости начал выражаться словами Ивана… Я даже стихи запомнил. — Мефодий, видно боясь уронить себя стихами, произнес их нарочито громко, кривя губы:

Конечно, стихи стихами, — продолжал Мефодий, — самим вам не построить долговременный мост: половодье снесет… — Он расчетливо и хитро, поучительно и немного мстительно озабочивал молодых, чтобы не думали, будто жизнь только тем и занята, как бы поровнее выстелить перед ними радостную дорожку.

Знал он наверняка, что, несмотря на свою административную независимость от местных властей, райком различными способами убеждения, жалоб верхам принудит его строить мост (не этот овечье-лошадиный, а для тяжелого транспорта). «Пока юные деятели не поплакались там, надо мне заприходовать их капиталец, силенку, симпатию — тоже немаловажно! — прикидывал Мефодий, пока что в лад с ними раздумчиво горюнясь, покусывая травинки, как и они. — Дам воду или повременю — от меня зависит» — эти мысли, пусть малость демагогические, укрепляли Кулаткина в столкновениях с совхозскими — с Аникиным и Ахметом Туганом, а теперь вот и с молодыми. На всех он глядел как бы со стороны, глазами канальщика-благодетеля.

«Ну, братцы, напою и обмою, только выращивайте пшеницу стойкую, скотину нагульную!» Наверху доложил: к государственным ассигнованиям изыскал кое-что на месте… скрытые резервы нащупал. Канал его рубил две лесные полосы. В предвидении истошного вопля насторожившихся охранителей каждого деревца Мефодий сам подкинул им спасительную идею: давайте бережно (как учит партия!) пересадим дубки, черноклены вдоль канала, вроде бы крылато отогнем лесополосу. Получилось. И деньги, отпущенные областью на расплату за вырубку деревьев, повернул на строительство домиков для своих канальщиков…

— Ладно, Оля и Сила, помогу вам мост соорудить, только не тут, а чуток пониже… Хорошие вы люди, в долгу не останетесь… Убедите Ахмета и Аникина насчет моста-то… рабочих выделить…

Сауров воспринял задумку Мефодия, а Ольга, улавливая многозначительную затаенность матерого мужика, сдавалась нехотя, — казалось, опасливо ступала на будто бы уже соединивший берега мост, горбатый, как борзая в гоне.

— Поживем — увидим, — сказала она с упрямой рассудительностью. — Ты, Сила, не торопись. Поговорим с руководством.

Она встала, повела плечами, накидывая платок на голову. И сердце Мефодия сдвоило: такой вольной торжествующей женственности не замечал в ней прежде. И потому, что не для него эта осознавшая себя женственность и красота, Мефодий заробел пришибленно, униженно, брови наползли на глаза, и смотрел он с украдчивостью потерявшего все невозвратно.

А она и не замечала, кажется, что лицо его стало не его лицом — грубо наляпаны припепеленные скулы, и на этом неживом лице слепли от унизительного горя желто-перегорающие глаза.

Сразу видно, четыре ветра схлестнулись, туго свивая черный вихрь. Жмурясь от пыли, Мефодий залез в машину, отгородился стеклом от ветров и молодых: видеть видел их с трепетавшей на них одеждой, но уже из какого-то немыслимого далека, погасившего их голоса и смех.

Вышибло из борозды, качало и мучило его не то, что поняты были им их отношения, а то, что чисты были они, парень и женщина. И никаким злым воображением он и не пытался подчернить эту чистоту. Если прежде в его словах, что живет для молодого поколения, было немало головного, по-кулаткински наигранного, теперь и без этих приказенных слов он чувствовал всем своим потрусившим под уклон старения существом, что, что бы он ни строил, все это действительно для них. Ему-то лично если и нужно, то разве только как привычная усталь, духовное удоволивание и убеждение самого себя в недаром прожитой жизни…

«Да что я морочу себя? Могу! Все могу! А она? Что она? Не один я схватил руками воздух около нее — Ванька молод, стишками форсит, да и то полетел с кручи: вильнула лиса хвостом, а гончая-то собака и метнулась в пропасть».

Но мысли эти скорее были неприязнью к Ивану, чем утешением. Иван был и оставался для Мефодия Сынковым, непонятным, чужим до раздражения и тем не менее, кажется, неизбежным в жизни. Все самое неприятное, упорно живущее, самое тягостное было в Сынковых. Куда проще оказались отношения даже с Терентием Толмачевым, упорно сокращавшим жизнь отца с самой юности. Поварился в крутом щелочном кипении времени, прополоскался в быстрой воде, посушился на ветрах и стал хоть чуточку новым человеком, а что он временами запросто обходится (в рассуждениях) со Вселенной, вздыхает по своей молодости, так это не мешает ему шить отличную сбрую. Даже иве позволительно повздыхать по воде над высохшим прудом. Не потому ли и с Палагой все как-то враз обрушилось, осела пыль, и все утихло.

Не то получилось с Сынковыми…

В кои-то века собрался Мефодий Кулаткин посидеть на заре с удочкой, как сиживал в детстве, бывало. С вечера приготовил удочку (тоже как в детстве!): ветловое удилище, леску конопляной нитки (клубок остался от покойной Агнии), камышовый поплавок. И червей нарыл у верблюжьего озера. Проснулся на рассвете, сунул в карман пиджака корку хлеба, лугами заспешил к лодке. Ночью выпал дождь, и теперь от земли поднимались запахи трав, было свежо и влажно. Из каждой впадинки крылатился туман над лугами.

Только уселся на корме лодки, приткнутой носом к обрывчику, услышал за спиной: кто-то топтался на берегу.

— Рыбачишь? — По голосу узнал Филиппа. — А что, ежели сом?

Не оборачиваясь, Мефодий бросил:

— Не пугай рыбу.

В тишине слышно было, как старик усаживался, видно, всерьез и надолго. В тростнике сердито, с исступленной страстью, кричал дикий селезень, отыскивая спрятавшуюся от него утку с утятами. Ни за что ведь она, недавно любившаяся с ним, не отзовется, зная, что перебьет он малых утят… Поплевал Мефодий на наживку («ловись рыбка большая и малая!»), с давней навычкой закинул к лопухам кувшинок.

— А ежели, к примеру, кит клюнет? — озабоченно спросил Филипп.

— Да откуда же тут кит? — вразумительно, с досадой сказал Мефодий.

— Вот и я думаю, киту тут неловко: речка узкая. Да и как вытащишь? Леска лопнет.

Запахло дымком: Филипп разжег костерик из коровьего помета. Тень от дыма текуче отразилась в воде. Потом отразился баран, сдуру глядевший с кручи на Мефодия.

— Да как донесем-то его? Придется позвать тягача…

Мефодий молча обернулся побуревшим от крови лицом: так и есть, Сынков уселся у костра. Догадался Мефодий по блуждающей улыбке старика, что запала ему в голову какая-то непостижимая дурость. Отвернулся, подергивая удочку.

— Или придется топором рубить на куски…

— Да кого же, черт возьми?!

— Кита, кого же больше.

— Ну, дед, ты совсем съехал с круга. Какой же кит в пресной воде?

— То-то и оно, откуда тут киту быть? Разве что с перепугу от китобоев мог заскочить? Не только в пресную, а и в кипящую воду кинешься…

«Что ему надо? И сам, кажется, уж не знает», — думал Мефодий. Старик вызывал не только раздражение, но и жалость. Непонятно было Мефодию, почему Филипп не уходит на покой, — может, с дровами трудно? С кормом для коровы?

— Увидишь Токина, скажи: велел я привезти тебе машину дров… он знает каких. Года уж не те у вас с Аленой… Трудно по земле ходить, а?

— Какой уж я работник на земле… пыль и та слетает с ног…

— Иди, покуда я не передумал…

— А то что будет? — совсем по-детски спросил Филипп.

Он разулся, развесил на рогульки свои портянки. И уж больше не замечал Кулаткина. Покликал волкодава Битка и стал выбирать клещей из его ушей, кидая их в огонь.

Подошла к Филиппу его напарница Палага, развернула узелок. Пастухи сели завтракать. Мефодий наотмашь кинул удочку в камыш, развернул лодку и погреб домой. В детстве был бережливее: не бросал удочки, да еще с таким гневом.