Благодарение. Предел

— В кабине-то как обезьянка, а? — сказал Иван. — Ну-ну, я же хвалю тебя. Есть задатки динамической сообразительности. А вообще-то интересно сейчас барышням взглянуть на тебя…

В субботу в благодарность за науку Мефодий принес Ивану мешок огурцов. Привалив мешок к стене, несмело постучался в дверь.

— Кто там? — спросил в сенях женский голос, напомнивший голос Ольги, только низкий и хрипловатый.

— Ивана на часок.

Дверь открылась. Палага в синем рабочем пиджаке, покуривая, пристально оглядела Кулаткина, щуря один глаз, другой был неестественно неподвижен.

— Ваня, к тебе, — обернувшись в сени, сказала она.

Иван вышел на крыльцо, пиджак внакидку, жмуря глаза, сказал:

— Да у нас со стариками свои огурцы есть. Ладно, высыпь на погребицу. — Он ушел следом за Палагой, закрыл дверь на задвижку…

Незаметно втянулся Мефодий в работу, вернулась прежняя осанка и легкая поступь. Шел поигрывая, зорко окидывая взглядом Людмилу Узюкову. Разговаривал весело, улыбаясь.

— Очень устаешь? — спросила она материнским тоном, осаживая его вольную прыть.

— Людмила Михайловна, что нам потому что, если мы сами ничего подобного, а?

Насвистывая развеселый мотив, Кулаткин вскочил в кузов грузовика, отвозившего рабочих на канал. И дорогой он свистел встречь ветру.

— Не свисти свист, а то ведьма съисть. Давай-ка песню…

Афоня Ерзеев привалился спиной к кабине, держась за плечо Мефодия, мотнул головой и бросил изготовившимся к подхвату:

Уплотнились в кузове, очищая пятачок, и по дощатому днищу рассыпалась чечетка плясуна. Кто бил по своим коленям ладошками, кто по крыше кабины. Мефодий дал полную волю свисту. Машина остановилась, и из кабины одновременно выглянули веселые завистливые лица шофера и Ивана. Мчавшаяся за машиной пыль повалила на людей.

— Вы не выпили?

— Гони знай! Поменьше встряхивай.

— Ай беременная есть среди вас? Растрясите пупки, вам полезно.

Машина покатила по траве, вспугнула стрепетов, профурчавших над впадинкой. Дудаки издали сторожко вызмеивали над пыреем длинные шеи.

— Эй, арбузов-то! Внакат!

Отмерил Иван стометровку для себя и отчима, поставили экскаваторы лицом к лицу, чтобы шли навстречу друг другу, первые ковши велел брать по центру.

Тяжелый, со свинцовым блеском попался грунт, и Мефодий за смену вместо тысячи пудов едва выбросил четыреста. Без прежней неловкости пожаловался он Ивану:

— Ваня, ковш не берет, — и открыто глядел на него. Он сам не знал, что с ним произошло, но только потеплел сердцем к своему пасынку.

— Не может быть, чтобы ковш не брал, — раскованно сказал Иван, беря под локоть Мефодия. — Поглядим давай.

Осмотрел зубато блестевший ковш, мурлыча, щуря глаза.

— Пройтись по ковшу автогеном, возьмет.

Работал Мефодий до приятной измотанности, некогда было взглянуть на людей. Все движения срослись с машиной, и чувствовал себя сильным и ловким, а потом наступило счастливое забвение — все делалось как бы само собой, вроде без усилия, как дыхание. Лишь временами взглядывал на Ивана да мельком видел: какие-то люди стояли на красной глине. Такой глиной живописцы в старину рисовали румяные лики ангелов в предел-ташлинской церкви, не до конца разрушенной батей Елисеем и теперь восстанавливаемой под музей хлопотами директора техникума Людмилой Узюковой.

Поднял голову — Иван мотает стрелой уже совсем близко. Стрела Ивана замерла, сыпалась пыль с ковша. Остановился и Мефодий. Слез на землю.

— Мефодий Елисеевич, где твои арбузы? — кричал Иван.

Ночью Мефодий с абрекским проворством совершил набег на совхозные бахчи, чувствуя себя удальцом. Легко прорысил лесопосадку, выбрал в тайничке два арбуза по ведру и, прижимая их к груди, ощущая приятный холодок потным телом, косолапо ступая по глине, пошел к людям. Все лицо его взялось улыбкой, когда увидал Людмилу Узюкову и Ахмета Тугана. Но вдруг из-за вагончика вышла Ольга, он встретился с нею глазами, и все тело пронзило острой иглой. Охнув, сел. Арбузы покатились от него под ноги Ивану.

— Продуло, очень уж свежаки любишь, — сказал Иван. Тут же, забыв Мефодия, стал резать арбуз тонким и длинным ножом.

Мефодий жарко и зло глядел на людей желтыми глазами, как подраненный беркут. Поднялся, вытирая натекавший на глаза пот, стараясь не глядеть на Ольгу.

«Да что это такое? Ну девка и девка, как все… Неужели и мне надо убегать, как Ивану? Нет уж, пусть другие разбегаются, а я крепости не сдаю, я — Кулаткин!»

Мефодий свободнее вздохнул, избавленный судьбой от фальшивых семейных пут, — унесла их с собой в могилу Агния. И даже кощунственное сравнение возникло однажды у него, вроде того, что захоронили лошадку немудрую вместе с тем арканом на шее, который давил горло и ему, Мефодию. Но он гневно прихлопнул этот образ, неизвестно каким черным ветром занесенный в его добротное сознание. И он горделиво веселел: не без его ласковой заботы созревала Ольга как личность. («Есть мое в ней, есть!»)

Чувства личной странной привязанности к Силе Саурову (усилившиеся после того, как парень прислал ему гроб), упрямое и любовное желание приподнять Ольгу, как оправдание недаром прожитой жизни, слились в нем в решимости, и он исполнил свою задумку незадолго до освобождения от директорства — Ольгу поставил управляющей овечьим отделением, а Саурова — конским. И хоть парторг Вадим Аникин и сам Ахмет Туган, оказалось, вынашивали ту же мысль насчет молодых, главным считал он себя. («Выдвигать легко, а ты попробуй воспитать, да еще в столь сложных обстоятельствах!»)

Но как только райком утвердил это решение, радость Мефодия поубавилась и шаг его показался не столь значительным, а самым будничным — везде и всегда выдвигают молодых. Открытия не сделал, никого не удивил. Оставалось ждать особой признательности выдвиженцев, но они, по своей недогадливости, помалкивали. Уж не черная ли неблагодарность за пазухой у них?..

Строили они дорогу, чтоб соединить отделения — овечье и лошажье. Под вечер Мефодий дал крюка, выехал на эту дорогу — ничего, камнем уложена. У речки Сакма встретил Ольгу и Силу; глаза их накалены боевитостью, спорили: кому мост перекидывать через Сакму-реку?

Польстило ему: за советом обратились.

— Так, так, значит, и вам дорожку перебежала эта самая Сакма? Ишь, и речушка-то немудрая, а что делает с людьми, а? А я-то думал, только мне она портит кровь: пролегла поперек пути… Понимаете, ребятишки, канал мой и Сакма-лягушатница скрещиваются под прямым углом. Вот и думаем с инженерами-стратегами: канал перекинуть через Сакму-злодейку или ее взять в двухочковые трубы, а канал под нее пробить, а?

— Вам попроще и полегче с техникой-то, — сказал Сауров, ревниво настороженный поигрывающим голосом Мефодия.

Щедрую ласковую широту раздвигала в Мефодий вновь обретенная своевольная и вольготная жизнь и уж несло его воображение… Покропят сумерки огоньком на окна, усядутся перед вечерней трапезой полевики, скотники и канальщики, неторопливо жуя пищу, как быки на лежке, а он, сбросив пропахшую потом, как хомут, одежду, подъезжает на машине к ее домику. И пойдут сладостно виться в одну веревку ласка и дела… «А как дальше-то? — Шепотливый голос этот смелеет в душе лишь после того, как довольная усталь расслабляет мускулы и голова опустошенно и просторно похолодает, и покажется плоское донышко в неизвестном доселе тайнике. — Не обмелела ли молодая ярость? Не смуреет небо к исходу дня? А если это так, пусть поярче вспыхнет закат… а там уж можно сойти под горку, ощупывая вязкую сутемь… Но до этого далеко!..»

Мефодий грозно блеснул глазами на Саурова, чтоб не быть смешным своей увядающей размягченностью:

— Врешь, джигит! Попроще… как бы не так. Будь я на твоем месте… за одну бы ночь перекинул мост на Ольгину сторону… сам бы лег через речку заместо моста: ездите по мне, я и этому рад…