Благодарение. Предел

Листва опадала, застилая двор, тревожно пахло тленом, моросил дождь. И думалось Мефодию о неукоснительной смене времен года.

Уплотнялись кора и почки, готовясь к зиме, деревья жили, туго сосредоточивались, засыпая на юру. И корни жили и будут жить, покуда дерево не достигнет полной зрелости, и лишь тогда изнутри разорвет кору, залысеет вершина и деревянная сутулость принаклонит ствол.

Что-то потянуло его взглянуть на могилы захороненных знатных предел-ташлинцев. Ни о чем особенно он не думал, двигаясь от могилы к могиле, легко неся свое большое сильное тело.

На могиле отца лежала черная с едва заметной трещиной гранитная плита. Никогда Мефодий не любил его по-сыновьему, боялся его, часто и хитрил, льстил, переносил снисходительные насмешки и поучения. Смерть, как буря степную пыль с камня, сдула с отца временное, и в размягченную душу Мефодия, проминая ее болью, впечатывался новый образ отца: суровая и страдальческая фигура в брезентовом плаще, с потрепанным портфелем под мышкой то в тарантасе по грязным просекам, то на машине мечется по хуторам, селам и аулам… Займы, контрактации, ремонт школ, клубов. До срыва голоса доведен неполадками, тугодумством, хитростью людской. Где-то в баню позовут смыть командировочную грязь, а где не догадаются к чашке горячих щей позвать даже не по жадности, а вековому тупому высокомерию мужицкому к чиновникам. Знай поворачивайся между наковальней и молотом. Да как же тут не сказать лишнего слова, если до болятки пронимали, и из виноватых не выходишь ни днем ни ночью. И так всю жизнь… А винить некого, и жалоба только выставит тебя в смешном виде.

«Эх, батя ты мой батя, не жил ты для себя, и потому ты такой же чудачок, как и Филя…»

Но боль и печаль были непродолжительны: здоровая мужицкая натура взяла свое. Сначала он отсыпался за все лето недосыпное, потом по примеру отставников взялся сочинять воспоминания. Но сидеть за письменным столом было для него пыткой, а от книг серьезных он засыпал.

«Лопухи, не дали дела довести до конца!» — ожесточался Мефодий.

С лукавой улыбкой наблюдал за Узюковой — своей спортивной походкой, подобранная и подтянутая девически, бежала в техникум, по слухам, обкладывалась журналами и книгами даже на иностранном языке. «Осечка с директорством-то в совхозе, утешается иностранщиной… читай, они тебе набормочут». Зная, с каким двусмысленным уважением отзывался о ней Ахмет, Мефодий ревниво поинтересовался, сказал ли что-нибудь о нем ученый татарин. Оказывается, сказал:

— Наш Мефодий хотел два арбуза в одной руке удержать.

Глубоко погрузиться со своей праздно-злой тоской и оскорбленным самолюбием в переживания помешал ему Андриян Толмачев, выхватил из драки в самом разгаре закипевшей унизительной лютости. Вызвал он Мефодия к себе и с ходу начал такие вскрышные работы в нем, что все нутро Мефодиево искрило и ныло.

Виноват, оказывается, издавна: легко брался срастить в один организм три самобытно прозябающих хозяйства и так же легко покорился, выпустив из рук начатое дело. К лицу ли такая податливость кореневому мужику? Теперь на холостом ходу излучает душевную энергию отравляющего свойства, облучая товарищей. Своевременно, в самой первичной душевной застойчивости не распахнулся перед друзьями не потому ли, что понавык мелькать на глазах, когда наша берет, а забуксовала — уполз на просеки. О воде молил чуть ли не кликушески, сердечно дискантил, как донаучной поры мужики. Скорохватист и прыток был, когда денег не давали, расчетливо взвешивал копейку, еще не зная, взойдет ли она рублем или солями, залегшими на опасной глубине, не забывшими морскую праматерь свою. И только стоит им почуять близкую влагу, полезут наверх неукротимо.

Теперь же, когда дали «добро» на рытье стокилометрового канала, не появилась ли у Кулаткина водобоязнь?

Андриян не трогал еще одного пласта в душе Мефодия не по незнанию, а из мужской брезгливости и ясного осознания бесполезности воспитывать мужика в таком возрасте, когда уж подбивают казанки.

Мефодий вскинул взгляд и будто обрезался об острое, костлявое лицо Андрияна.

— Ахмету нужна вода. — Мефодий опустил глаза отрешенно, с неосознанным кокетством обиженного. — Пусть он…

— А я-то по-стариковски думал — земле нужна вода. Что так? Али уж отбанился и горячий веник выбросил козе на заедку?

Андриян Толмачев помог по-мужицки здоровой жизнелюбивой натуре Мефодия прийти в себя и взять свое. Согласился Кулаткин возглавить трест Каналстроя. Побывав в обкоме, он заявился в райком, озадачив секретаря:

— Вот я и есть трест в единственном лице…

Заместителем взял верного старого друга Федора Токина. На курсы экскаваторщиков, шоферов, арматурщиков выискивали парней все в той же предел-ташлинской округе — из совхоза сманивать опасались, потому что областное руководство намеком упредило: будет Мефодий мешать Ахмету Тугану, несдобровать ему. «Вот и сбираем всяких, кто мало-мальски знаком с болтами, примусом», — думал Мефодий. Один только Афоня Ерзеев собственными усилиями вырвался из рук Ахмета. Даже Серегу не решался Мефодий перетянуть. Да он и не пошел бы — в совхозе корм личному скоту дают.

Техника шла гужом, горюнясь под открытым небом в ящиках и контейнерах. Поволокли с толмачевского завода трубы. И степь, насыщаясь железом, людьми неизвестных прежде специальностей, вроде как бы умнела на глазах, становилась утонченнее и нервнее.

Мефодий и сам захотел овладеть экскаватором.

Учил его Иван Сынков суховато, малоречиво, и от его чужого взгляда Мефодий маялся, как будто Иван был ему родным отцом и несправедливо гневался на него.

— Не хватайся за рычаги. Сначала пойми все узлы экскаватора.

Жалким чувствовал себя Мефодий перед его натянутым спокойствием.

— Подними ковш! Опусти. Плавно опускай!

Но Мефодий торопился, грохал ковшом о грунт.

— Не стукай. Земля гудит, птиц пугаешь.

Снова поднял стрелу, еще сильнее ударился ковш о глину.

— Полдвигателя чуть не отвалил. Все сызнова начинай. Научись смазывать, регулировать… бабий угодник…

«Хорош ты командовать… а ты вот с техникой поладь… Но что я думаю? Зачем? — Иван уже не мог не думать неприязненно об отчиме. — Мать умерла несчастной, Ольге поломал жизнь… печенег».

«Зачем он меня ругает? Люблю же я его», — думал Мефодий, с каждым днем все прочнее привязываясь к Ивану, восхищаясь его мрачноватой энергией.

Афоня Ерзеев хвалил Сынкова, улыбаясь, с намеком подмигивая:

— Ни в прорабском деле, ни в железке Ивана Васильевича не обманешь… Он хоть малость того, однако не этого.

Кулаткин вспыхнул:

— Я не обманщик.

— А-а, что нам потому что, если мы сами ничего подобного. А какого хрена ослеп на технику? Вроде не на все сто уговаривающий, а плетешься в хвосте. Что я, не вижу по твоей морде, что калган твой забит черт-те чем, только не делом?

Все курсанты помаленьку уже начали рыть, как оперившиеся петушки на мякинной куче, смелея день ото дня, а наиболее смекалистых и переимчивых допустили к трассе канала. Мефодий все еще копался в узлах машины.

Экскаватор стоял над глубокой выемкой, задрав стрелу. Иван спустился на землю.

— Мы такие: хоть на ракете, хоть на телеге, а? Полезай в кабину.

В машинном отделении нагрелось до семидесяти градусов. Мефодий уселся на рычаги, оробело глянул в яму, и показалось ему, что рухнет под машиной круча. Уж не нарочно ли Иван поставил ее так рисково?

Снизу, сложив створами ладони у рта, Иван кричал, уже выведенный из себя медлительностью Мефодия:

— Давай!

И началось: влево, вправо, влево, вправо, то на одну сторону канала, то на другую выносить грунт, и казался он такой тяжести, что вот-вот перетянет экскаватор в яму. Двадцать движений нужно, чтобы зачерпнуть и вынести на отвал один пуд земли. В ушах гудело и шумело, ходили ноги, руки, мысль, все тело тряслось, как у запалившейся гончей. Наступил перерыв, а у Мефодия все еще дергались мускулы.