Трудный переход

Пара сытых коней, грозно поводя очами, била копытами снег перед крыльцом сельсовета. А на крыльце стояли обнявшись Григорий и Гаранин.

— Ну, не поминай лихом!

— Ты зла не попомни…

Они оглядывали друг друга, засматривая в глаза.

— Всё ведь было…

— Да, крепко и ругались иной раз с тобой, чёртушка!

— Полюбил я тебя, лешего…

— А помнишь, куриц-то, куриц ты собрал, село без петушиного крика оставил!

— И не говори, брат!.

Все присутствующие расхохотались.

— А может, не уедешь всё-таки? Оставайся! Не у нас, ну так в МТС в нашей. Всё рядом будешь!

— А у нас нешто плохо? Да мы тут годиков через пяток всё как в городе сделаем. И клуб, и электричество… Не соскучишься!

Гаранин уезжал в родной Баку, и иные картины уже вставали в его мечтах.

— Письма-то хоть пиши! — сказал Ларион.

— Хоть без марки! — улыбнулся Тимофей Селезнёв.

— В адрес Гриши.

— Письма будут, порядочек! — пообещал рабочий.

— Ну, в час добрый!

Григорий выпустил из объятий Гаранина. Он сел в кошеву, примостив в ногах свой сундучок. Тимофей накинул поверх его городского пальтеца овчинный тулуп. Ларион вскочил на козлы, и кони взяли с места со снежной пылью.

Григорий долго смотрел вслед. Уехал рабочий. В том же пальтишке, с тем же сундучком, с которым явился. Словно мастеровой: приехал, что-то починил, наладил — и снова к дому, в рабочую семью…

Были бы люди им довольны — чего ему ещё? Есть же такие.

Охваченный грустью расставанья, с каким-то светлым и тёплым чувством явился Григорий домой.

В гостях у Елены сидела Аннушка.

— Здравствуй, сестрица! Как здоровье-то? — спросил он.

Аннушка покраснела. Григорий назвал её уважительно и ласково сестрицей — так обычно в Крутихе обращались к близкой родственнице, жене шурина. Аннушка взглянула на Григория. Не шутит ли он? Не в насмешку ли это говорит? Но суровое лицо Григория было смягчено едва заметной улыбкой, глаза смотрели приветливо. С того дня, как Григорий после бегства Генки Волкова был у Веретенниковых и поругался с Егором, Аннушка не разговаривала с ним. А встречая на улице, отвёртывалась. Она была глубоко убеждена, что Григорий грубый, злой человек. Что это с ним?

— Спасибо, Григорий Романыч.

— Что от Егора слыхать? Когда домой? — спросил ещё Григорий.

Будь это раньше, Аннушка не ответила бы Сапожкову или сказала бы ему колкие слова, вроде тех, которые говорит мужу Елена. Какое дело Сапожкову до Веретенникова? Сам же Григорий приложил руку к тому, чтобы Егор ушёл из деревни, и теперь спрашивает! Но ничего этого Аннушка не сказала.

— Пока весь лес не вырубит, — отшутилась она.

— Слыхал, слыхал, по-ударному работает. В бригаде…

"И откуда он всё знает? — пугливо подумалось Аннушке. — Партейные — они всё про всех знают".

— В рабочий класс, что ли, перейти задумал? Вот чудно: в колхоз не захотел, а в рабочие потянулся! Мы бы его и здесь бригадиром сделали, — усмехнулся Григорий.

Аннушку бросило в жар, когда до неё дошёл смысл этих слов его. "Егор мой? Нет, нет, разве он там останется? Разве так поступит? Разве для того она ждёт и мучается?"

Охваченная смятением, Аннушка под каким-то предлогом попрощалась и бросилась домой. Обняв детей, она почему-то вначале наплакалась, а потом решила, что нужно написать поскорей Егору, что Григорий-де предлагает ему бригадиром быть и нечего ему в лесу прохлаждаться. Несмотря на свой испуг, она не забыла и этого смысла в словах Григория.

…В Крутиху приехало восемь семей переселенцев. Григорий, Ларион, вернувшийся из Каменска, куда он отвозил Гаранина, Тимофей Селезнёв, Ефим Полозков, Иннокентий Плужников и другие крутихинцы встречали новых жителей деревни. Переселенцы ехали на своих лошадях. Вели коров. Везли прессованное сено и овёс для прокорма скота и лошадей, выданные переселенческим управлением в Каменске. За санями, на которых был сложен разный домашний скарб, шли мужики, бабы, ребятишки. В крытом возке помещались самые маленькие путешественники и путешественницы. С ними были две женщины с повязками красного креста на рукавах.

Крутихинцы с интересом разглядывали приезжих. Парни высматривали девок, мужики обращали внимание на хозяйственные качества упряжи, скота, лошадей. Бабы судачили по-разному:

— Ой, матушки, и говорят-то они не по-нашему. Всё це да це: колецко, детоцка…

— Ничего-о, — возражали бабам мужики, — поймём; друг дружку, сговоримся. А народ, видать, хороший…

В течение двух-трёх дней всё успели крутихинцы узнать и рассмотреть у приезжих: и как они ходят, и как говорят, и как сердятся, и как радуются. Даже самые, казалось, простые вещи вызывали удивление.

— Эх, смотри-ка ты, волосы-то у девки белые, как лён.

— У нас таких нету.

— Вот наши парни-то поженятся, пойдут дети, и всё смешается…

— И ничего. Пускай окореняются!

"Окореняются"! Хорошее, ёмкое простонародное слово. Окорениться — значит прижиться, пустить корень. Так и переселенцы пустят свой корень в сибирскую землю. Не впервой в Сибирь переселялись мужики из России. При царе шли они пешком и зачастую погибали в дороге, не дойдя до желанной цели. А уж если приходили на место, то измученные долгой дорогой и страданиями, тяжкими воспоминаниями о тех больных, старых и малых, которых пришлось оставить по дороге, закопать в сырую землю.

Крутихинцы сами были потомками переселенцев из России, некогда пришедших в эти места и основавших тут деревушку. В далёкой старине терялась память о том, как первые переселенцы корчевали лес, сохой-деревягой, а не то и заступом поднимали пашни и огороды, заводили в этом диком, необжитом тогда краю русскую жизнь. Но и на этом приволье, где, как в сказке, земли сколько хошь, не всем жилось вольно.

Сколько бы людей сюда ни ехало, земли всем хватало, да не у всех хватало сил поднять её, Многие, потеряв в дороге лошадёнок или явившись на тощих клячах, не могли поднять и десятины жёсткой целины. Мягкой-то земли им не давали.

И вот таких поджидали здешние мироеды-кулаки, сибирские "стодесятинники". Им нужна была рабочая сила. И частенько со всем семейством своим попадал переселенец в батрацкое звание.

И не было горше муки для пахаря! Вот она, земля, бери, сколько осилишь, по захватному праву. А ты пашешь её, только не для себя, а для кулацкого обогащения…

Иное дело теперь. Не кулаки-пауки, а их пустующие дома ждали новых переселенцев. Отнятые у них кони и плуги. И крестьянский дружный мир, освобождённый от этой кабалы при помощи артели.

Григорий Сапожков и другие крутихинские активисты в эти дни только тем и были заняты, что устраивали переселенцев. Вытопили для них печи, протёрли окна. Починили крыши. Комсомольцы даже плакаты повесили над крыльцами домов: "Добро пожаловать"…

Григорий пришёл в бывший дом братьев Волковых. Там обосновался многосемейный переселенец из Курской области Потап Семёнович Медведев. Курскому мужику было лет около пятидесяти. Широкая, во всю голову, плешина мягко поблёскивает, по сторонам плешины — редкие русые волосы, завивающиеся кудрями. Нос крупный — "уткой", глаза смотрят серьёзно. У Потапа двенадцать детей: семь девок и пять сыновей. Есть тут всякие — маленькие и большие. Самому старшему сыну около тридцати, он уже тоже семейный, и у него есть дети. Самой младшей дочке Потапа семь лет.

— На будущий год в школу пойдёт, — поглаживая прижавшуюся к нему девочку по русой головке большой рукой, говорит Потап. — Школа-то тут есть?

— Есть, и курсы трактористов рядом. И МТС есть, — отвечает Григорий, радуясь, что такая сила подвалила в колхоз. Пришёл и Кузьма Пряхин. Его одолело любопытство.

— Вы пошто поехали-то сюда? — спрашивает он. — Неужто у вас плохо?

— Зачем плохо? — отвечает Потап и строго смотрит на Кузьму. — Так ничего, можно жить. Колхозы теперь. Только вот земельки маловато…