Трудный переход

Их подталкивали одного к другому, заставляли подать друг другу руки.

— Ты помни, Петька, — сказал молодой Парфёнов, пожимая протянутую ему руку, — я сам по себе. Понятно?

— Поглядим, — ответил молодой Мотыльков.

"Ох, чёрт, какой неуступчивый! В отца", — взглянул на Петю Николай Парфёнов.

Зрители, сидя перед закрытым занавесом, давно уже выражали нетерпение — хлопали в ладоши, стучали ногами. Ребятишки свистели. Глаша, вытерев слёзы, быстро пудрила лицо, готовясь к выходу. Её торопили. Хорошо, что она выучила свою роль наизусть. Это помогло ей на сцене. Николай Парфёнов играл кулака так похоже, что зрители кричали:

— Платон, Платон!

Действительно, кое-какие ухватки Платона Волкова, которого в Крутихе уже стали забывать, Николай Парфёнов представил наглядно.

Мишка сидел среди зрителей. Он ещё не успел остыть от своей обиды, но игра Глаши его уже начала захватывать. Она ходила по сцене, пела, говорила, необычно красивая — ещё более красивая, чем всегда, подумал Мишка, — накрашенная, нарумяненная, с подведёнными бровями. Он смотрел на её сильное, гибкое тело как бы со стороны. Вот она что-то сказала, повернулась, всплеснула руками. Мишка сидел близко и чувствовал её жаркое дыхание. Глаза у него горели какой-то решимостью.

Когда кончился спектакль и зрители валом устремились к двери, Мишка выскочил впереди всех. Он бросился за сцену. Глаша одевалась. Он подбежал к ней сзади, обнял и, запрокинув ей голову, поцеловал её при всех в пахнувшие какой-то краской полные яркие губы.

— Ты что, сдурел? — крикнула Глаша, покраснела и сильно ударила его по щеке. Но Мишке это было нипочём.

Они вышли на улицу. На Глаше была овчинная просторная, сшитая на рост шубка. Мишка засунул руку в широкий рукав. Глаша шла с ним рядом, чувствуя, как сильно сжимает он её локоть.

— Ты что такой сегодня? — спросила она.

Мишка не ответил.

— Я погулять хочу, — сказал он. — Ладно?

— Погулять! Вон какой морозище на дворе! — засмеялась Глаша.

Она была довольна. Все девчата говорили ей, что она играла хорошо. И даже Петя Мотыльков, кажется, простил ей все капризы. Занятая своими переживаниями, Глаша не заметила и не почувствовала, что творилось с Мишкой. А он увлекал её вдоль улицы. Они прошли её из конца в конец.

— Где бы нам посидеть? — пробормотал Мишка.

Они подошли к бывшей усадьбе Платона Волкова. Там, у амбаров с хлебом, ходил сторож — Филат Макаров. Мишка и Глаша от усадьбы Волкова повернули снова к школе.

— Знаешь что, пойдём к вам на сеновал, — предложил Мишка.

У Перфила Шестакова был над амбаром устроен хороший сеновал. Там было всегда много сена. Осенью Мишка и Глаша, случалось, сиживали здесь.

Придя на двор Шестаковых, они по приставной лестнице залезли на сеновал. Запахло слежавшимся сеном. Мишка разворошил его. Потом он отпихнул ногой лестницу, и она упала.

— Что ты делаешь? Зачем? — испугалась Глаша.

Мишка крепко обнял её, просунув руки под шубку и поцеловал в губы.

Глаша зажмурилась и ответила поцелуем.

Выбрались они с сеновала светлым и морозным новогодним утром. Мишка залез на крышу и по углу амбара спустился на землю. Приставил лестницу. Глаша, смущаясь и оглядываясь, тоже спускалась вниз. Мишка смотрел на неё. На последних ступеньках он подхватил её на руки.

— Не надо… пусти… увидят… — шептала она.

— Ничего. Пускай теперь видят! — ответил Мишка.

Они прошли через двор Шестаковых, Глаша шла мимо родительского дома, низко опустив голову. Мишка взял её за руку и вывел за ворота. Глаша боялась, что из избы выйдут мать или отец. Но было ещё рано, у Шестаковых спали.

Так они и шли через улицу, рука в руке, Глаша чуть сзади, опустив голову, а Мишка, с поднятой головой, впереди — молодой, смелый и по-особому гордый.

Агафья уже проснулась и привычно хлопотала по хозяйству. Увидев сына, входящего с Глашей, она замерла на месте. Сердце её упало.

— Мама, Глаша будет у нас жить, — сказал Мишка. В тоне его слов звучала непреклонность взрослого мужчины.

Агафья взглянула на Мишку — сразу вспомнила своего Тереху, когда тот был молодым. Она почувствовала: незаметно, исподволь рос — и вдруг сегодня, вот в эти самые минуты, объявился в доме новый хозяин.

Агафья ничего не сказала Мишке, она поняла: надо покориться.

"Стыдобушка-то какая, господи!" — ужасалась Агафья. В себя она пришла лишь на другой день. И праздник ей был не в праздник. Люди Новый год встречают, веселятся, радуются, а ей всё не радость. "Нечего сказать, обрадовал сынок! Вот они, нынешние-то, какие! Прежде бывало сватов засылали, девичники устраивали. А свадьбы-то, свадьбы какие закатывали! Бывало из церкви едут — пыль столбом, снег вихрем! На тройках, с колокольцами… Невесту в подвенечном платье встречают у входа в её новый дом, сыплют ей на голову зерно — к счастью, к обилию… А тут никаких сватов, никакого девичника и никакой свадьбы. Привёл — и всё. Даже не предупредил, не сказал, а так: раз-два — и готово, получай, мать, невестку! Хоть бы сказал: дескать мама, я нынче женюсь…"

Агафья скорбно поджимала губы. В сильнейшей степени, гораздо сильнее, чем прежде, её мучил вопрос: как быть дальше? Придётся, наверно, кочкинскому мужику за томских коней-то доплачивать? А Тереха небось скажет: "Вот, скажет, нахозяйничала ты здесь". А что делать с Мишкой? Будет он в церкви венчаться или не будет? И когда свадьбу устраивать — сейчас или ожидать приезда старика? "Стыдобушка-то, — снова возвращается к своей мысли Агафья. — До свадьбы стали жить, словно нехристи какие". Тогда утром Глаша сходила домой, к отцу и матери. Пришла оттуда сердитая: видно, её там наругали. Агафья с Глашей не разговаривала, и Глаша чувствовала себя с Агафьей стеснённо. Она льнула к Мишке. Он сидел дома — и она сидела, он выходил на улицу — и она за ним… Между ними шёл какой-то тихий разговор — отрывистый, состоящий из возгласов и вопросов.

Они то и дело улыбались друг другу. А днём вышли во двор и принялись барахтаться. Мишка хватал Глашу за плечи и пытался свалить её в снег. Она хохотала и отбивалась от него. Агафье было приятно слышать этот звонкий смех; никогда ещё во дворе Терехи Парфёнова так весело и заразительно не смеялись. Но тут же Агафья снова напускала на себя вид строгой свекровки. "С Глашкой шутки не пошутишь, — думала она. — Девка бойкая, нравная. В мать пошла. Мать-то вон какая — почнёт кричать да ругаться, весь дом перевернёт". В деревне отлично помнили, как жена Перфила Шестакова не давала гнать на артельный двор корову и ругалась на всю улицу. "Мужа-то крестила разными словами, — вспомнила Агафья. — Мужик таких слов не скажет, какие она ему насыпала". Новой своей роднёй Агафья не была довольна. Ещё когда Мишка только стал ухаживать за Глашей, она думала: "Вот если придётся породниться с Перфилом Шестаковым, то-то будет забота. Сам Перфил — мужик хороший, только слабохарактерный, мягкий. А уж сватья-то так сватья! Не дай и не приведи… Придётся небось ей угождать". Но угождать Агафья никому не собиралась.

Праздничный день тянулся медленно. Агафья собрала обедать. Пришли с улицы Мишка и Глаша, уселись за стол, оживлённые, весёлые. Агафья ела, не поднимая лица от чашки. Глаша притихла, поскучнел и Мишка. Вечером Агафья постлала молодым на кровати, а сама ушла ночевать к Аннушке — не оттого, что сильно на них сердилась, а оттого, что не хотела им мешать. Так это и понял Мишка и был благодарен матери. Глаша же была встревожена. Утром её поругали родители. Мать кричала: "Ты что это, девка, о себе думаешь? Взяла и ушла к парню! Бесстыдница! Люди-то что скажут? Ославила ты нас на всю деревню". Но Глаше не так был страшен гнев матери, как молчаливое осуждение отца, которого она горячо любила. Перфил же только головой покачал: "Нехорошо, дочка, нехорошо, надо было тебе у нас спроситься". И от этих простых слов отца Глаша покраснела до корней волос. Но подсознательно она понимала: правда на её стороне, за нею молодость, будущее. И потому она, забывая осуждение отца и матери, могла и хохотать, и барахтаться, и улыбаться мужу. "Муж!" Она не могла без смеха произносить это слово, очень, как ей казалось, серьёзное, строгое. А Мишка — какой он муж? Он просто Мишка, вот и всё! И с ним хорошо. Он сильный, ладный, ласковый… Глаша смотрела на Мишку счастливыми глазами. И почему им раньше не зажить было этой чудесной жизнью? Они чего-то ждали, чего-то боялись… Но вот Мишка, её Мишка, решился — и стало сразу так хорошо. Агафья встретила её неласково. Ну, что же, Глаша постарается ей угодить. А отец Мишки?. Глаша с детства знала этого бородатого неразговорчивого мужика. Он приедет, увидит, что они живут хорошо. И что же, выгонит их из избы, станет проклинать их, а ещё хуже того — драться? Пусть-ка попробует! Они уйдут, отделятся от Агафьи и Терехи, если же с ними не помирятся, будут жить самостоятельно, одни. Мишка в колхоз вступит. "По крайней мере тогда его не будут звать сыном подкулачника", — ещё с девической наивностью подумала Глаша. И она представила себе, как с Мишкой вдвоём они будут жить и работать в колхозе. Они даже сейчас могут уйти, если будет нужно. Очень просто. В Крутиху ждут переселенцев, которые займут пустующие кулацкие дома. Разве ей с Мишкой не дадут какую-нибудь избу? Наконец, они могут жить и у родителей Глаши.