Трудный переход

Десятником у сибиряков была Вера.

Вечером она подсчитывала выработку. Глядя на неё тёмными поблёскивающими глазами под строгими бровями, большой, бородатый сидел на лавке Тереха. Он уже минут десять торчал в каморке десятников и не уходил, а терпеливо ждал, когда Вера кончит подсчёт.

— Ну? — проговорил Тереха, заметив, что она подняла голову от стола.

— Семь с половиной кубометров, товарищ Парфёнов, — сказала Вера. — А норма — шесть. Значит… — и Вера назвала процент выработки.

— Семь с половиной… — повторил Тереха. — А у этих сколько? У комсомолов-то, будь они неладны? — Парфёнов махнул рукой, и что-то похожее на смех послышалось Вере.

Она взглянула на Парфёнова, а тот и верно смеялся. В густой, с сильной проседью чёрной бороде сверкнули Терёхины белые зубы. Вот удивились бы крутихинцы, если бы увидели этого вечно хмурого и чем-то озабоченного мужика смеющимся! Но Тереха смехом своим маскировал неловкость, нежелание своё показать кому бы то ни было, как ревниво он следит за показателями на доске.

На этот раз выработка и у сибиряков и у бригады Вити Вахрамеева была одинаковая.

— Ишь, черти! Ну, ну! — говорил Тереха, поднимаясь с табуретки и выходя из каморки.

С минуту он постоял на дворе, на морозе, потом прошёл в свой барак, нехотя сообщил Егору и Власу результаты дневного труда и лёг спать. Егор только усмехнулся: он отлично понимал душевное состояние своего земляка и соседа. Всю жизнь он знает Тереху. Скуповат и по-крестьянски прижимист Парфёнов. До сих пор заработок, возможность принести домой побольше денег двигали им. Что же случилось сейчас с Парфёновым? Ведь не из-за одного лишь заработка он беспокоится и о выработке своей и о выработке молодых парней — комсомольцев, с которыми соревнуется? Егор и в себе чувствовал что-то новое, неизвестное ему раньше. Ну какое ему, казалось, дело до чужого труда, до чужой работы? Веками люди так трудились — всё себе и для себя. А тут вот что-то такое происходит в душе — и свою работу стараешься выполнить хорошо, сделать как можно больше, и за соседом следишь, стремясь его перегнать. А перегонишь — вроде самому неудобно: ты вперёд вышел, а товарищ твой отстал. И тебе непременно надо помогать ему. Помогать, чтобы вместе идти вперёд.

Сложными были эти новые мысли Егора. Если бы в прежней его жизни было что-нибудь похожее на эти новые чувства, он мог бы сравнить их с нынешним своим состоянием, приложить свою мерку и успокоиться. Но ничего похожего он ещё никогда в своей жизни не испытывал. "Так вот оно какое, соревнование", — думал Егор. А Тереха опять словно замкнулся и ушёл в себя. Но каморку десятника он не уставал посещать ежедневно.

Однажды всё же наступил этот момент, когда комсомолец — рисовальщик плакатов вывел своей кисточкой: "Сегодня впереди всех бригада тов. Парфёнова — 202 процента. Привет лучшим ударникам!" Плакат повесили в бараке.

— Хвалю, — прочитав об успехах земляков, сказал зашедший в барак Никита. — Пускай знают наших, сибирских!

О бригаде Парфёнова, как одной из лучших среди вербованных на Штурмовом участке Иманского леспромхоза, написала в коротенькой заметке районная газета. Газеты на участок принёс из посёлка Сергей Широков. Тереха подошёл к нему и попросил себе одну. Не полагалось раздавать газеты, но Сергей уважил просьбу Терехи.

Тереха же, взяв из рук Сергея пахнущий типографской краской листок, долго читал заметку, водя пальцем по строчкам и беззвучно шевеля губами. Кончив читать, он аккуратно свернул газету, достал бумажник, в котором у него хранились все документы, и положил её туда.

В бараке Тереха с довольным видом осматривался вокруг. Доказал он всё-таки комсомольцам, как надо работать! Эти парни, вроде Слободчикова, думают, что они во всём самые главные. Ан нет. Настоящий-то мужик, если захочет, гору свернёт. Он власти опора…

В сознании значительности этих своих мыслей он и зашёл на делянку к комсомольцам. До этого он ни разу у них не был. "Пускай уж они приходят, если надо. А я-то чего пойду?" — так рассуждал он раньше. А сейчас, наказав Егору и Власу зачистить вырубленный участок и сжечь сучья, Парфёнов, как великан из сказки, появился перед комсомольцами. С Витей Вахрамеевым он поздоровался за руку, а Койде и Слободчикову лишь милостиво кивнул. Парни пилили толстую лесину с разветвляющейся в третьей четверти ствола вершиной.

— Гляди, плясать начнёт, проклятая, — сказал Слободчиков, взглянув наверх.

— Петька, тащи вилку, — приказал Койде Витя Вахрамеев.

Койда, бросив топор, притащил вилку — длинную крепкую палку с узловатой рогулькой на конце.

В это время лесина покачнулась в стволе, словно ожила. Витя не успел вытащить пилу, её сильно зажало. Коля Слободчиков бросился к вилке, схватил её и упёрся ею в лесину. Какое-то мгновение дерево клонилось в сторону, противоположную той, куда бросились Вахрамеев и Койда. Коля изо всех сил напирал вилкой на ствол. С полным спокойствием смотрел на это Тереха, но лишь до тех пор, пока дерево не стало валиться на Слободчикова. Оно словно по какому-то капризу изменило направление падения, или, как говорят лесорубы, стало "плясать". "Эх, ведь задавит парнишку!" Тереха подбежал к Коле, схватился за палку, нажал. Но вдвоём с одной палкой было плохо: друг другу мешали.

— Отойди! — прохрипел Тереха.

Коля отскочил. От напряжения на лбу у Терехи вздулись синие жилы, но он всё же преодолел страшную силу тяжести. Дерево вновь качнулось в нужную сторону и грохнулось наземь, подняв тучи снега.

Красные, задыхающиеся, бежали к Терехе комсомольцы, а он, бросив вилку, махнул рукой и пошёл прочь.

Комсомольцы, возбуждённо крича, стали между собою переругиваться.

Тереха вернулся на свою делянку и проработал до вечера. А вечером в бараке к нему подошёл Коля Слободчиков.

— Терентий Иваныч, — сказал комсомолец. — Вы меня простите за то… помните? — Слободчиков говорил почти сердито; не легко, видно, было ему виниться перед мужиком.

"Ну что ты поделаешь с этой молодёжью! Нашумят, накричат по молодости, а потом одумаются…" В груди у Терехи шевельнулось отцовское чувство.

— Ничего, парень, с кем не бывает, — прогудел он. — Ладно… У меня свой такой… в деревне. А поучить его, боюсь, некому!.

В конце месяца в бараках прошли собрания.

— Выполним пятилетку в четыре года! — призывали лесорубов ораторы.

В бараке, где жили сибиряки, висела стенная газета, в которой писалось о пьянке. "Разоблачим происки классового врага!" — выделялся в ней крупный заголовок. Но среди читателей газеты Корнея Храмцова уже не было. Он перешёл на другой участок. Исчезли ещё несколько лесорубов, лица которых никому не запомнились.

В начале ноября выпал и плотно лёг на землю первый настоящий снег. Прошла короткая, но свирепая пурга. Метельные вихри раздували перед бараками белые костры. В сизо-молочном тумане маячили сопки, лес стал голым. Но люди в лесу работали горячее, чем всегда.

Зима. Снега, снега. Вся тайга в глубоком сыпучем снегу. Задолго до рассвета начинают будоражить не ушедшую ещё ночь скрипы саней у бараков, людские голоса. Это суматошливое движение на лесоучастке прекращается не скоро. Бегают десятники, торопливо раздавая наряды, назначая рубщикам делянки. Покрикивают на лошадей трелёвщики. Лошади заиндевели, из ноздрей пар валит… Подгоняемые возчиками, они одна за другой уходят по укатанной дороге на просеке в глубину леса. Немало времени пройдёт, пока все рубщики и трелёвщики соберутся, разойдутся и разъедутся по своим местам. Мрак понемногу рассеивается, и вот уже занимается над вершинами жёлтых сопок на востоке скупая зорька, бледная и лёгкая вестница дня.

Гаснут далёкие звёзды. Затем нехотя поднимается солнце; оно не стремится забираться высоко, к зениту, а совершает свой путь какой-то урезанной дорогой, поднимаясь над одной сопкой и скрываясь за другой, ближайшей. Световой день короток, и люди стараются его удлинить. Поэтому они и встают в пору, когда ещё, как говорится, "черти в кулачки не бьются", а возвращаются в бараки глубоким вечером. Пилят и рубят при свете костров.