Журавлиная родина

Первый глухарь, добытый на току, помнится, как первая любовь. А потом уже в свой, не отцовский дом приносил Александр Николаевич этих больших нарядных птиц. Сбегались соседи, удивлялись. Аленка, пытаясь поднять нежными руками глухаря, спрашивала: «Папка-карапка, где ты орла убил?»

Второй прилет… третий… один за другим, и все разные: то шумные, с долгой возней в сучьях и покряхтыванием, то далекие, легкие, как посадка рябчика. Много налетело глухарей на ток.

Похолодало, застыли капли на планке ружья, черная веточка льда перекинулась через лужу.

Смолкли певчие дрозды. Остался один певец. Как палочка, торчит он на самой макушке ели и никак не может отказаться от радости бросать в притихший лес звучные посвисты.

Наверху, с хвойных вершинок, не ушел еще красноватый солнечный свет. Внизу уже давно зябкие, жутковатые сумерки.

Дрозд оборвал последнее сочное колено и юркнул в уютную черноту еловых лап. Там у него, верно, гнездо, дом.

Первая звезда зажглась очень высоко над головой, вторая проглянула сквозь голые сучья березы. Третья села на еловую лапу. Пришлось пошевелить головой, чтобы она вернулась в сумеречное небо. Лес уснул.

Ночевка была приготовлена на сухом бугорке у старой ели. Здесь по веснам жег ночной костер еще отец Локтева.

Вспыхнула спичка, легкое пламя, лизнув бересту, разбежалось по сухим еловым прутикам. Придвинулась и стеной встала у огня ночь. В световом круге остались ружье на обрубленном суку, раскрытый рюкзак и брошенный на мох топор.

Локтев сел на низкую постель из еловых лапок.

Он один в лесу у старого кострища. Упал в огонь котелок, совсем так, как получилось тогда, давно, у Юрки. А Юрка где?..

Тоненько запела палочка, брошенная в угли.

На том корне любил сидеть Женя. Он мурлыкал флотские песни и всегда клал в трубку несколько еловых иголочек, чтобы пахло лесом, а сверху, обжигаясь, пристраивал уголек.

Наверное, закарпатские девушки и в эту весну положили венок из брендух — первых цветов — на его солдатскую могилу.

Гаснет костер.

Гриша любил слушать тишину и не сердился, а смеялся, если охота была неудачной. У песчаного берега, где шипят на морском ветру сосны, рыбаки, не задерживаясь, обходят осыпавшийся холмик.

У Володи всегда были с собой конфеты. Он любил мятные — они хорошо холодят рот, сухой после бессонной ночи.

Он жив, но не знает больше весны. Если жена или дочь подкатят кресло к окну, он может увидеть только, как тает городской грязный снег.

Совсем темно стало, подкинуть, что ли, сушняка?

Ярче, огонь! Слишком много теней у маленького глухариного костра.

Оглушительно, возвещая полночь, затрубили на мшарине журавли.

Локтев долго не мог уснуть. Спине было жарко от огня, со стынущих коленей упрямо сползала куртка. Разбудил тревожный запах паленой шерсти. У самой щеки, на воротнике, тлела искра.

Часы показали, что спал он всего десять минут, но времени на сон больше не было. Кружка горячего чая прогнала дрожь. Локтев встал, открыл ружье, проверил патроны и залил из котелка костер. Горячий пар шумно запрыгал над углями, и сразу стало совершенно темно. Протянув руку, охотник двинулся вперед. Глядя в небо, он по узкой светлине среди древесных вершин нашел просеку и, часто оступаясь, побрел к току.

Лес спал. Тьма и тишина берегли отдых в короткую весеннюю ночь. Слышно было, как в лужах от каждого шага поднимались и лопались пузыри. Треск сухой ветки под сапогом казался страшно громким, его, наверно, слышали все, кто должен сейчас спать, — мыши в этой куче хвороста, глухари и даже журавли на дальнем болоте.

Впереди показалось белое пятнышко. Это платок, привязанный с вечера на середине просеки к ольховому прутику. Теперь пятьдесят шагов в сторону — и место вечернего подслуха: знакомый выворот и охапка еловых лап.

Но присесть не пришлось. Почудилось, что далеко, за черной стеной леса, поет глухарь. Локтев открыл рот и так внимательно слушал, что задохнулся. Да, так рано и — поет.

Торопиться нет смысла. Можно спокойно идти под песню. Все равно в такой темноте ничего не увидишь.

Еще раз протрубили за вырубкой журавли, и оттуда потянул вальдшнеп. Невидимый, он громко цикнул над головой охотника и, затихая, пошел дальше.

Все ближе и ближе звучала песня глухаря, простая и такая необыкновенная. Локтев мягко шагал в такт песне. Останавливаясь, каждый раз слышал ее звонко-шипящее окончание. На сухой гриве, под большой сосной, он замер, раздосадованный. Песня слышалась с разных сторон, — значит, подскочил слишком близко и глухарь над головой.

Локтев осторожно — по одному шагу на глухую песню стал отступать. Вот уже видна верхушка сосны, нечеткая в мутном небе. Песня звучит громко, слышен даже шорох перьев, а самого певца не видно.

Шаг в сторону, еще шаг и еще. Полный круг. Ничего не видно в темной хвое.

Локтев положил ружье на сухой мох, лег рядом на спину, слушал и смотрел. Неподалеку что-то треснуло, и глухарь оборвал песню.

«Наверное, лоси прошли, под шумел и глухаря, — подумал Локтев, — теперь долго придется ждать. А может, и совсем не запоет».

Лес просыпался. Дятлы барабанили зарю на дуплистых вершинах. Нескончаемо звенели зяблики. Вкрадчиво и неожиданно, первый раз сказала песню кукушка. Через весь лес перекликались певчие дрозды.

— Оок! Оок! Оок! — закричала где-то близко в болоте глухарка. — Оок! Оок! Оок!

И глухарь сразу ответил — заточил яро, как раньше, песню за песней. Локтев сел, наклонился в одну сторону, в другую. Вот он, большой коричневокрылый петух; сидит почти на самой вершине, сверкает белым пятном подкрылья, яростно трясет зеленой шеей.

Выстрел грубо, но не надолго оборвал птичьи разговоры в лесу.

Когда Локтев подошел к болоту, солнце сквозило между рыжими стволами сосен. Туман расстилался по мшарине, и там, невидимые, гремели крыльями, щелкали и точили глухари, сливая голоса в единую неумолчную песню.

— Замечательный ток! — радостно и почему-то вслух сказал Локтев и тут же подивился слабости и никчемности голоса.

Но радость и неожиданное ощущение счастья не уходили. Захотелось рассказать Алексею, какой большой ток собрался на боровине. Потянуло к людям. Локтев поправил на плечах тяжелый мешок зашагал вниз по ручью, чтобы прямиком выйти в поле.

Быстрая, играющая слепящими бликами вода разлилась по всей пойме и продолжала прибывать, обламывая с затопленных ивовых кустов пластиночки льда, пристывшие за ночь. Тонкий, нескончаемый звон стоял над ручьем.

Все было прекрасным в это прозрачное весеннее утро. Кулик-перевозчик, потряхивая крыльями, словно танцуя, перелетел с берега на берег. В заводине близко подпустил кряковый селезень. Он бойко взлетел, подняв водяную пыль, и маленькая радуга заиграла там, откуда вспорхнула нарядная птица.

Облачко синей перелески лежало на полянке у ног белоствольных берез. Откуда-то появился заяц; заметив человека, он неохотно допрыгал до синего облачка и прилег среди цветов. Локтев улыбнулся забавной мысли, что заяц выйдет из них голубым.

Седое от инея поле отсвечивало солнцу тысячами светлых искр. У опушки, то яростно чуфыкая, то воркуя, как голубь, токовал тетерев.

Много раз видел Локтев полую воду, селезней в брачном пере и поющих косачей, но сегодня удивился всему этому по-иному, на душе стало радостно. И чем радость становилась сильнее, тем больше хотелось к людям. Локтев уже почти бежал по Дорожке над откосом, желтым от веселых глазков мать-и-мачехи.

Над домиком лесника неподвижно утвердился столбик прозрачного дыма — Катя печку топит. Самовар уже, верно, готов; шумит, на солнце поблескивает. В избе свежим хлебом пахнет. Сядем сейчас с Алешей за стол…

А что, может быть, и мне тут рядом скворечник поставить? Или лучше опять для других строить?