Белая тишина

— Молчи, — прохрипел Пиапон.

Он увидел перед собой белогвардейца, который отобрал у Холгитона лису. Рядом с ним стоял офицер с щегольскими, закрученными вверх, усиками. Офицер что-то сказал белогвардейцу и тот, пробравшись через толпу, схватил Пиапона за руку. Пиапон молча передал внука зятю и пошел за белогвардейцем.

— Это тот самый охотник, господин поручик, — сказал белогвардеец.

Поручик оглядел Пиапона, покрутил усики и спросил:

— По-русски разумеешь?

— Понимаю, — ответил Пиапон, хотя и не понял, что за слово «разумеешь».

— Если не скажешь правду, вздерну на самом высоком тальнике. Уразумел?

Офицер говорил ровным голосом, даже угрозы не было в его тоне, хотя это были страшные слова. Пиапон почувствовал, как предательски ослабели ноги.

— Где мука? — спросил офицер.

— Не знаю, — ответил Пиапон, глядя в глаза офицера.

— Куда спрятали партизаны муку?

— Я не видел.

— Не видел?! Так мы тебе расширим глаза, узкоглазая тварь!

Поручик ткнул кулаком в подбородок Пиапона. Пиапон пошатнулся, отступил на шаг. В это время белогвардеец вывел из толпы бледного, дрожащего Холгитона.

— А ты тоже не знаешь, где мука? — спросил поручик.

— Не знай, моя не знай, — пробормотал Холгитон.

— Твоя не знай, твоя ничего не знай, — передразнил офицер и ударил старика в лицо.

Холгитон упал на теплый песок, но тут же поднялся.

— Как родился, меня еще никто не бил, — заговорил он по-нанайски.

— Что ты говоришь, макака? По-русски говори!

Холгитон замолчал. Пиапон отвернулся, поглядел на охотников, увидел жену, дочерей, бледное потное лицо Полокто.

Солнце садилось на западе, и Пиапону показалось, что оно запуталось в тонких ветвях тальника и никогда не опустится за синими горами.

— Кто скажет, где находится мука? — обратился поручик к толпе няргинцев.

Охотники стояли с опущенными головами, женщины кулачками терли красные от слез глаза.

— Кто укажет, тому даю двадцать мешков муки! Ну, кто укажет? Кто хочет двадцать мешков муки?

Желающих не нашлось. Охотники молчали.

— Они не все русский язык понимают, — сказал белогвардеец, бывший урядник полиции.

Пиапон перевел слова поручика. Охотники молчали.

— Переведи мои слова! — крикнул поручик Пиапону. — Переврешь хоть слово, застрелю на месте.

Солнце все же сорвалось с тонких ветвей тальника и медленно опустилось за синими горами с серебряными вершинами.

— Если не скажете, я спалю ваше стойбище! Говорите, где мука?!

Офицер уже не жалел голосовых связок и кричал во все горло. Он приказал солдатам еще раз произвести обыск во всех амбарах и домах. Когда солдаты вернулись, он приказал связать Пиапона и Холгитона и отвезти на корабль.

— Будет сделано, ваше благородие!

Солдаты перекинули винтовки за спины и бычьей стаей ворвались в толпу няргинцев. Они хватали женщин и девушек и с хохотом и лошадиным ржанием поволокли их в тальники.

Когда совсем стемнело, канонерская лодка снялась с якоря и с потушенными огнями поплыла вниз по реке. Она бесшумно подошла к Малмыжу, бесшумно высадила десант. Село было окружено, корабль осветил прожектором дома. Начался повальный обыск во всех домах, поскотинах, курятниках, в ледниках. Но каратели и здесь не нашли муки. Обозленный неудачей поручик согнал всех жителей на берег Амура и оставил их тут до утра. Люди не взяли с собой лишней одежды и быстро зябли. Дети жались к матерям, искали у них тепла. Вскоре начал накрапывать дождь.

— Меж двух огней будто мы находимся, — говорил дребезжащий старческий голос. — Пришли партизаны — хозяева, пришли эти — тоже владыки.

— Это верно. И тем и другим слова не скажешь. Да, жизнь пришла.

— Ежели кто скажет, где мука, ему несдобровать, партизаны тютюкнут, так они предупредили. А эти тоже не добро принесли.

К утру дождь перестал. Выглянуло солнце, обогрело скорчившихся на камнях стариков, женщин и детей. Люди согрелись и незаметно уснули. Их разбудили солдаты, подняли на ноги, и все увидели перед собой офицера в окружении солдат, связанных Пиапона и Холгитона. Толпа замерла. Надя, стоявшая в середине толпы, прикусила губы, увидев Пиапона. Старый Илья Колычев крякнул и пробормотал:

— Вся смута из-за того, что царя не уберегли. Натерпимся еще.

Из толпы выволокли мужичка в изодранной рубашке, в заплатанных штанах.

— Как зовут? — строго спросил офицер.

— Ерофей, а все кличут Ерошка. Я здесь на всякой работке.

— Молчать! Где партизаны?

— А откуль мне знать? Пришли, постреляли и згинули.

— Куда ушли партизаны?

— Не знаю, оне ночью пришли и ночью ушли.

— Где спрятали муку?

— Но знаю, ей-богу, не знаю, вашескородие.

Солдаты приволокли из чьей-то избы скамью, поставили по правую руку офицера.

— Последний вопрос. Если не ответишь, то мы проясним твои мозги, или так замутим, что ты забудешь, что тебя звали Ерофеем. Назови, кто из здешних ушел с партизанами.

Толпа замерла, люди, затаив дыхание, ждали ответа Ерофея. Не у одной матери, не у одной жены тревожно заколотилось сердце, пока Ерофей, переминаясь с ноги на ногу, молчал.

— Назвать-то как назовешь, вашескородие?

— Ты не бойся, партизаны больше не вернутся сюда.

— Не боюсь я, не знаю ково назвать. Назову одново, а он в гости уехал к свояку, назову другово, а он в городе гуляет.

Ерофей не договорил, офицер ударил его в подбородок, он попятился, споткнулся о камень и упал.

— Двадцать пять атаманских! — приказал офицер.

Солдаты схватили Ерофея, положили животом вниз на скамью и начали стегать шомполами.

Холгитон зажмурил глаза и отвернулся, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать звериного крика Ерофея, но руки его были связаны, они онемели и стали совсем чужими.

— Вспомнил, сволочь, где партизаны? Вспомнил, где мука? — спрашивал офицер.

Полуживого Ерофея сбросили со скамьи, отволокли в сторону.

И тут перед толпой предстал человек в лохмотьях, все лицо в кровоподтеках. Никто не узнал в нем телеграфиста.

Двое солдат подхватили его и потащили к утесу. Телеграфист повернулся к землякам и воскликнул:

— Прощайте, друзья! Победа будет за Советами, за Лениным!

Это были его последние слова.

Офицер повернулся к Холгитону с Пиапоном.

— Вас ожидает то же, — сказал он. — Укажите, где мука, будете живы, откажетесь — пеняйте на себя.

Холгитон пошатнулся.

— Моя не знай, моя совсем не знай.

— Двадцать пять атаманских!

Холгитона бросили на скамью, старик стиснул зубы и заплакал.

После Холгитона офицер допрашивал Пиапона, потом двое рослых солдат повалили его на скамью. Пиапон изловчился и ударил одного солдата ногой в живот, солдат охнул и сел на камень. Отдышавшись, он поднялся на ноги и со всего размаха ударил Пиапона в лицо.

Его бросили на скамью, один белогвардеец сел ему на ноги, другой на голову. У Пиапона сдернули штаны.

«Голый! Перед женщинами и детьми голый!» — Пиапон готов был умереть от стыда и обиды.

— Двадцать пять атаманских!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Во время хода кеты ничего у нанай не может быть главнее ее добычи», — говорил всегда Пиапон.

Это нанайцы знали с малых лет. Если не добудешь кету осенью, зимой семья будет голодать, не во что будет одеть и обуть детей, женщин.

Но нынче Пиапон будто не собирался ловить кету, готовить юколу для семьи, костяк для собак, кожу на одежду и обувь. Исполосованное шомполами тело его медленно заживало, теперь он мог вставать и прогуливаться. Жена и дочери, братья и племянники всячески старались отвлечь его от тяжелых мыслей, украсить тягучие однообразные дни. Пиапон совсем превратился в молчальника. За время болезни он не проронил и десяти слов. Что у него было на душе, окружающие могли только догадываться. Молчал он, когда его навестили Глотов с Митрофаном, молчал, когда Калпе сколачивал у его постели артель и братья обещали установить в артели пай для Пиапона. Приезжали из Мэнгэна сваты, был среди них и жених Пячика, но и им ничего не ответил Пиапон.