Белая тишина

Утром, когда взошло солнце, взоры всех караульных были направлены не на серый каменный дом, а в Круглое.

На берегу Круглого толпились партизаны, там они всегда собирались, когда приезжали ульчи с продовольствием. Но теперь они привезли долгожданную пушку!

— Эй, беляки-гады, помолитесь перед смертью, — закричал кто-то из караульных, и партизаны подхватили его клич.

Какие жестокие слова! Но в этом кличе больше было радости, чем злости.

— Кончилось, слава богу, наше сидение! — сказал Тихон и ткнул кулаком в плечо Пиапона.

Пиапон не поверил своим глазам. «Это хмурый, немногословный Тихон!» — И тоже засмеялся.

Через полтора часа пушку подвезли к перешейку и стали устанавливать на виду у противника. В палатку пришли еще человек тридцать партизан. Лыжный отряд Павла Глотова готовился к штурму логова полковника Вица.

— Товарищи, а каково полковнику, а? Он ведь видит эту пушку, — говорил Тихон. — Теперь-то он поверил, что Николаевск наш.

Пиапон уже третий раз проверял винтовку, хотя и знал, что она безотказна, третий раз проверял обойму — все ли патроны новые. В этом бою ни один патрон не должен дать осечки.

«Может, сейчас я встречусь с той собакой, с усиками, — думал Пиапон. — Я не должен промахнуться, должен попасть ему прямо в лоб».

В первые дни осады маяка Пиапон с нетерпением ждал встречи со своим мучителем, и гнев, и жажда мести жгли ему грудь, но проходили утомительные в своей опостылости дни, и Пиапон физически чувствовал, как исчезал гнев, как утихала жажда мести.

Теперь в ожидании последнего боя Пиапон опять почувствовал, как вселяется в его грудь гнев, он должен быть сейчас злым, потому что без злости нельзя сражаться с врагами.

Вдруг он вздрогнул от звона разбиваемых стекол и увидел разбитое окно серого дома, белое полотнище на древко, выползавшее из окна. Вот оно вылезло, заполоскалось на ветру.

— Сдаются, гады! — процедил кто-то сквозь зубы.

— Не обман это?

— Теперь им не до обмана.

Через четверть часа из дома вышли два офицера с белым флагом и направились к позиции партизан. Навстречу им поднялся Павел Григорьевич. Встретились они на полпути.

— Мы уполномочены вести переговоры, — сказал один из офицеров.

— Где полковник Виц? — спросил Глотов.

— Ему нездоровится.

— Условия наши. Сдаться без промедления. Все по одному выходят из укрытия без оружия. Оружие оставить в доме. Срок исполнения — немедленно.

— Скажите, вы нас расстреляете?

— Если вы запятнали себя кровью безвинных людей. Принимаете наши условия?

— Да.

Офицеры вернулись в дом. Глотов вызвал пятнадцать партизан, они должны были принимать капитулируемых солдат и офицеров полковника Вица. Остальные партизаны оставались в траншее, готовые отразить возможную провокацию.

Пиапон стоял возле Глотова со вскинутой винтовкой.

Открылась дверь, и показался первый офицер с поднятой рукой. Он был бледен, изможден, со впалыми щеками, испуганно бегающими глазами, шинель на нем висела будто с чужого плеча. Офицер спустился с крыльца, двое партизан проверили его карманы, отобрали документы.

Пиапон, не опуская глаз, смотрел на офицера, мысленно приклеивал к его безусому лицу щегольские усики, придал выпуклость впалым щекам, но лицо офицера не становилось от этого знакомым, ненавистным. За первым офицером вышли второй, третий, четвертый. Все они дрожали то ли от холода, то ли от страха — не разберешь. Одни прятали глаза, другие, наоборот, заглядывали в лица партизан, точно сами искали знакомых. От их прежнего офицерского лоска не осталось и следа.

Пиапон разглядывал каждого выходящего, будь он офицер или солдат, ему было безразлично: и среди солдат он мог бы разыскать своих мучителей. Прошли мимо Пиапона больше сорока человек. Пиапон все еще надеялся встретиться с офицером-мучителем, хотя давно уже вышли все офицеры, теперь перед дулом его винтовки шли угрюмые солдаты и казаки. За казаками стали выходить смотрители маяка. Полковник Виц все еще не показывался. Вышел последний смотритель маяка, и тут партизаны услышали глухой пистолетный выстрел. Глотов вбежал на крыльцо и скрылся за дверью. Он нашел мертвого полковника во втором помещении, возле него белел лист бумаги. Павел Григорьевич поднял бумагу. Это было завещание полковника Вица, он просил исполнить его последнюю просьбу, похоронить по-моряцки на тюфяке, а браунинг передать Якову Тряпицыну.

Пиапон с товарищами ждали у крыльца командира. Павел Григорьевич показался в дверях с браунингом в руке, оглядел толпу сдавшихся солдат и офицеров и сказал:

— Все.

Больше он ничего не добавил. Пиапон ожидал, что он скажет о походе, о победе над отрядом полковника Вица, поздравит партизан с победой, но, не дождавшись ожидаемой речи, он медленно пошел к палатке, которая защищала его больше месяца от пурги и жестоких морозов. Палатка стояла на месте, но каминчик давно остыл, и в палатке было так же холодно, как и под открытым небом. Пиапон сел возле палатки, посмотрел на копошившихся возле пушки партизан и подумал: «Сколько сил потребовалось, чтобы привезти ее. А она и не понадобилась». Потом его взгляд скользнул по крутому скалистому берегу, где стоял огромный камень, удивительно напоминавший сидевшего медведя. Партизаны так и назвали этот камень «медвежьи уши».

Над «медвежьими ушами», над черными скалами голубело мартовское небо. С голубого неба взгляд Пиапона опустился на Татарский пролив, где неброская голубизна неба сливалась с белым горизонтом.

Пиапон долго смотрел на белый Татарский пролив, туда, где должен был быть Сахалин. Он смотрел до боли в глазах, до звона в ушах. Отчего же зазвенело в ушах? Пиапон прислушался, стояла удивительная тишина, будто на земле вымерла жизнь. Но жизнь не вымерла. Пиапон видел партизан, продолжавших копошиться возле пушки.

Пиапон оглянулся на бухту, и ту сторону, куда он сегодня направит свои лыжи, где находится родной Амур. И на той стороне земля белела девственной белизной. И по-прежнему стояла тишина. Белая тишина.