Трудный переход

Из Крутихи действительно должны были поехать десять человек по наряду, присланному из Кочкина. На каждый колхоз приходили такие повестки. Государство звало колхозников на стройки, на заводы, на лесозаготовки. Везде были нужны рабочие руки.

И теперь люди ехали не сами по себе, как прежде на заработки, гонимые нуждой. А организованно, отвечая на призыв партии и правительства. И не просто в погоне за заработком, а помогать строительству социализма. И с этими людьми до отъезда проводились беседы о том, какие почётные задачи стоят перед ними.

В Крутихе с ними беседовал Гаранин. Он рассказывал о Днепрострое, о Магнитострое, о стройке Сталинградского тракторного так, словно везде сам побывал. Объяснял, для чего нам нужна нефть, металл, для чего требуется больше леса, угля, хлеба. И о какой бы он стройке ни рассказывал — выходило, что везде по-своему интересно и важно.

Анисим и ещё два-три человека в Крутихе больше, чем другие мужики, интересовались рассказами Гаранина. У Шестакова давно было стремление хоть раз пожить и поработать где-нибудь на стороне. В Крутихе ему всё было известно, а дальше своих мест он нигде не бывал. Прежде Анисим жил бедно и по бедности своей уж не чаял куда-нибудь выбраться, хотя Никита Шестов, с которым Анисим с детства был дружен, и приглашал его раза два на заработки. Никите, знавшему плотницкое дело, было куда легче рассуждать об этом, чем Анисиму, который ничего не знал, кроме деревенской работы. Сейчас Анисим решал ехать на лесозаготовки. Труд в лесу казался ему более подходящим, чем где-либо на стройке. "Там, поди-ка, большая грамота требуется", — думал он. В пользу лесозаготовок у Анисима было и ещё одно соображение. В лесу уже работал Никита Шестов, и ему там нравилось. Никита писал домой, что намерен остаться на Дальнем Востоке. Анисим взял у жены Шестова его адрес. После этого он разговаривал с Гараниным насчёт своего желания уехать куда-либо на заработки. По его совету он и попал в списки отъезжающих на Дальний Восток.

Придя к Анисиму, про отъезд которого прослышала, Агафья застала там Аннушку Веретенникову и постеснялась при ней поведать все свои тревоги.

Поджав сухие губы, она наказывала:

— Домой Терентию пора… По всем приметам, домой пора, так и скажи, так и предъяви… Коли во-время не явится, пущай на себя пеняет… Из последних, мол, сил, твоя старуха вожжи держит…

Аннушка слушала с лукавой улыбкой, понимая всю подноготную того, о чём хотела бы сказать Агафья в своём наказе.

Она тоже не стала рассказывать Анисиму о своих бедах. Зачем тревожить Егора, ему там и так тревожно. Лучше уж порадовать мужика, что хозяйство не нарушено, дети живы, кони целы. Пусть скорей вертается — всё здесь по-хорошему. А с ним будет и совсем хорошо.

А главное, хотелось ей передать, как хорошо она его любит… Но как это мог передать Анисим?

Вместе ушли "соломенные вдовы", получив заверения Анисима, что он разыщет их запропавших мужиков, заберёт у них пилы и топоры и прогонит из леса. Нечего, мол, вы тут поработали, теперь мы займёмся. Наверно, начальство разрешит крутихинцев крутихинцами заменить!

Бабы ушли успокоенными. А перед отъездом Анисим встретил Мишку и спросил:

— Ну, Михаил Терентьич, чего отцу прикажешь передать?

— Сын отцу не указчик, — нахмурился Мишка. — Однако скажи, дядя Анисим, — кончается моё терпенье… Мне его кони нипочём. Мне и его изба не нужна… И пашня ни к чему. Нас с Глашкой в колхоз за одни наши рабочие руки возьмут. Так-то!

— Ого, какой ты! — по-новому оглядел Анисим нескладного, угловатого парня. Какая-то новая, ладная сила была во всём его облике. "Действительно, запоздал, кажется, Тереха-то!" — подумал он.

В начале сентября утрами в тайге бывало уже прохладно, но в полдень ещё палило солнце. И всё же какая-то подвижка произошла в природе, словно что-то повернулось там на невидимой оси: даже в самый жаркий час дня чувствовалось, что лето уходит. Слабо различимый запах тления распространялся по лесу. Стебли трав сделались суше, жёстче; темнели, засыхая, головки татарника, опадали цветы дикого клевера, оголились одуванчики. Мягкими ягодами краснел шиповник, рябина клонила спелые гроздья, маньчжурский орех прятал в широкой листве свои плоды. В лесу стало как бы прозрачнее, яснее выступали теперь очертания стволов деревьев и ветвей кустарников. Начинал краснеть клён. Нет-нет да и пламенел где-нибудь в лесной чаще его багряный лист. В спутанных густых зарослях дозревали темносиние, с голубоватым отливом, ягоды дикого винограда. Вода в ручьях посветлела, а воздух приобрёл такую лёгкость и проницаемость, что даже самые дальние сопки виделись отчётливо; их мягкие округлые очертания не колыхались уже более, расплываясь в зыбучем мареве, а обрели чёткость и, словно успокоившись, застыли неподвижно. Лёгкий ветерок гулял по лесу, не заглушая звона ручья, людских голосов.

Но в конце сентября вдруг задули холодные ветры. Ещё более светлой-светлой и студёной стала вода в ручьях и речках. Тайга сделалась вся в цветных пятнах. Ближние горы вставали жёлто-полосатыми, как тигры. Жёлтый цвет постепенно становился общим, в нём терялись зелёные краски. Всё ещё багрянел, но теперь уже реже клён. Потом ветер взвихрил и понёс тучи опавшего листа по полянам на открытых местах и по дорогам. Земля залубенела, стала твёрдой, гулкой. Исчезли радующие глаз цвета жаркого лета. Трава пожухла и поблекла.

Колея дороги и придорожные канавы ясно обозначились на падях и увалах чёрными бороздами. По мере того как лес оголялся, обнаруживались в ном целые кущи мелколесья — кустарников, ёрника, голого искривлённого тальника. Всё это было скрыто летом и представляло как бы одну сплошную зелёную массу, а сейчас разошлось по отдельности. Заметнее стали в лесу мощные стволы кедров, ясеней, лиственниц.

Во второй половине октября выпала в тайге первая пороша. Снежинки кружились и таяли в тёплом воздухе. Через час и следа пороши не осталось, а всё же она была — как первая повестка зимы.

На юг, к берегам тёплых морей снялась перелётная птица.

Готовясь к зиме, Тереха Парфёнов сидел в бараке на нарах и починял полушубок.

Длинной толстой иглой, взятой у Палаши, Тереха прокалывал подпоровшийся шов, тянул суровую нитку и размышлял, что вот как хорошо он сделал, что взял с собою в дорогу тёплую одежду. Егора вон в дождевике-то да в ватничке скоро начнёт пробирать цыганский пот… Здесь размышления Терехи прервала Палага. Она влетела в барак, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла.

— Что ты, оглашенная?!

В другое время Палага бы ему ответила, а тут она сказала тонким от волнения голосом:

— Ой, дядя, идёмте… Чего на улице делается!

И выскочила за дверь. Тереха отбросил полушубок. "Может, наши есть?" — подумал он, вставая. Уже несколько дней поговаривали о том, что на лесоучасток приедут вербованные колхозники из разных мест. Тереха вышел наружу. Заслонив ладошкой глаза от неяркого жёлтого солнца, Палага стояла на пригорке, всматриваясь туда, где с увала, пыля, шла по дороге колонна людей. Сзади тащились подводы.

— Ой, я не могу, — закрываясь локтем, хихикнула Палага, — играют, плясать хочется!

Звуки гармошки ясно донеслись до слуха Терехи. А спустя несколько минут он уже различал лица передних в колонне с гармонистом во главе. По трое в ряд шли по дороге молодые парни и девушки. Гармонист растянул мехи. В колонне удало запели:

Высоко забирали подголоски: