Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

В саду не было противопожарных средств, и Петр решил, что единственный способ оборвать огонь — это впереди пламени растащить хворост.

По пути туда Петр увидал бегущую Анну.

— Мама! Сиди! — приказал он.

Но разве Анна могла устоять на месте: она видела, как пламя уже сваривало молодые побеги старого сада, и понимала, что, если поток огня не оборвать, он перекинется на молодой сад — тогда пламя пойдет верхушками и спалит деревья… И Анна, забыв о предосторожности, побежала к людям, ничего, кроме бушующего пламени, не видя перед собой. Не добежав еще до вала, она споткнулась и ничком упала на землю… Поднявшись, снова направилась было к пожару, но уже не могла сделать и шага.

Когда хворост был растащен и образовался прогал метров на сто длиною, а огонь, дойдя до конца обрыва, фыркнул и спрятал свои жаркие щупальца, Анна, сидящая на пенечке, вскрикнула и свалилась: ее будто кто-то схватил клещами за поясницу.

Женщины поняли: начались преждевременные роды, что еще не доходило до сознания Петра. Он опустился на колени перед матерью и проговорил:

— Маманька!.. Обожглась? — и, подхватив мать на руки, отнес в избушку, расположенную посередине старого сада.

— Кондратьевну… и отца, — сдерживая крик, кусая губы, проговорила Анна. И резко: — Петя! Уходи! Уходи прочь!

Вскоре Петр, колотя пятками по бокам лошади-водовозки, галопом мчался в Разлом. На улице он остановил чью-то встречную грузовую машину и, не слезая с лошади, перегнувшись, обратился к шоферу:

— Товарищ! Анна Арбузина заболела… там — в саду. Давай за доктором.

Машина принадлежала соседнему колхозу, но шофер сказал:

— Анна Петровна? В саду? Да я туда весной торф возил… Где доктор-то?

— Вон, видишь, вывеска — больница. Давай за Марией Кондратьевной, а я в райисполком: академика надо оповестить.

В кабинете председателя райисполкома Петр застал Назарова.

— Ивану бы Евдокимовичу сообщить: роды, — произнес он.

— Вон что — роды. Эх ты, — роды, — почему-то присмирев, полушепотом проговорил Назаров и, вызвав по телефону академика, заговорил: — Анна Петровна… как бы вам сказать… — Ему почему-то показалось неудобным выговаривать перед академиком слово «роды».

А Иван Евдокимович спросил:

— Роды, что ли?

— Ага. — И опять Назарову показалось неудобным говорить с академиком о родах. — Вы уж сами, Петр Петрович, — вежливо проговорил он, намереваясь передать трубку Петру, но академик крикнул:

— Так я туда…

Когда Иван Евдокимович вышел из машины и, радостно взволнованный, направился в сторожевую избушку, то столкнулся с женщинами. Они стояли на крыльце, загораживая собой дверь, и почти все разом заговорили:

— А вам нельзя, Иван Евдокимович.

— Мария Кондратьевна запретила.

— Ну! Отцу-то нельзя? — балагуря, произнес академик и тут же недоуменно: — Что же это она, где? Дома бы. Лучше.

Остроязыкая Елька выпалила:

— Поговорка есть, Иван Евдокимович: начала родить, так уж некогда годить.

Из хатки прорвался воющий крик Анны.

Все женщины и девушки притихли, притих и Иван Евдокимович. Спустя какую-то минуту сказал будто сам себе:

— Что ж это она… кричит как?

И та же острая на язык Елька ответила:

— Это вам больно никогда не бывает. А нашей сестре — ой-ей-ей!

«Какая негодница», — подумал Иван Евдокимович, но промолчал, даже не обиделся на Ельку, а только отвернулся и зашагал в глубину сада. Там его и настиг голос Марии Кондратьевны:

— Езжайте-ка домой… приготовьте там все для встречи матери… Камфару!

В радужном настроении Иван Евдокимович покинул сад, сел в машину, а когда та остановилась перед резным крылечком, по-молодецки вбежал в домик и тут, у себя в кабинетике, на диване, увидел Елену. Он хотел было заговорить с ней, но она, жалко свернувшись, спала. Несколько минут академик всматривался в черты ее лица, так схожие с чертами Анны, мысленно произнося: «Похожа на Анну. Очень. Но полюбить ее я не мог бы. Анна… она…» Какова Анна и почему он любит именно ее, он так и не сказал себе, но всем своим существом чувствовал, что она иная, нежели ее сестра.

Войдя в соседнюю комнату, академик сел перед окном, устремив взгляд в сторону сада.

«Ах да, Мария Кондратьевна просила приготовить камфару, — вдруг вспомнил он. — Сходить в больницу самому? Зачем же Елену Петровну будить?..»

По дороге, пыля, куда-то спешил неугомонный Вяльцев. Академик открыл окно, поздоровался с ним, сказал:

— Очень прошу вас, товарищ Вяльцев… мимо больницы идете… загляните и попросите сестру, чтобы она приготовила шприц, камфару и все такое. И сюда. Очень прошу.

Вяльцев остановился, встревожено спросил:

— Заболел? Кто? Не вы ли?

— Анна Петровна рожает, — шепотом сообщил академик. — Там в сторожке. Ну, ныне сердечко у нее пошаливает. Наверное, родила уже… сына или дочку. А меня оттуда вытурили, — ввернул он понравившееся ему словцо.

Вяльцев подбежал, обеими руками вцепился в протянутую руку академика и начал ее так трясти и так тянуть к себе, что чуть не выволок через окно на улицу и самого академика. Тряс, тянул, приговаривал:

— Рад! Ой, рад! И за вас, и за Разлом торжествую: от академика потомство пошло, — затем резко отскочил и бегом кинулся к больнице.

— Экий взбалмошный, — потирая руку, ласково проговорил Иван Евдокимович и снова замер, глядя в сторону сада.

Так, не шелохнувшись, просидел он больше часа, и только когда увидел несущегося на лошади Петра, встрепенулся, высунулся из окна, прокричал:

— Петя! Что там? Как там? Мать?

Тот, не расслышав, промчался улицей, остановился около больницы, соскочил с лошади, вбежал в здание и вскоре, выйдя оттуда с носилками, снова взобрался на коня. Затем, подъехав к окну, проговорил:

— Кончается, Иван Евдокимович.

— Как кончается?

— С родами.

— Ух ты! — передохнув, воскликнул Иван Евдокимович. — Что же это вы так двусмысленно выражаетесь? Кончается — по-народному значит умирает.

— За носилками меня Мария Кондратьевна послала. Ребенка увезем, а маму на носилки и сюда, — серьезно добавил Петр и, сорвав лошадь с места, понесся в сторону сада.

Вскоре следом за Петром пропылил на тарантасе, запряженном рысаком, Вяльцев, что-то крича под грохот колес, приветствуя рукой академика:

— Наладим! Все наладим, Иван Евдокимович! Э! Не то видали!

И потянулись минуты, длинные, как годы.

Проснулась Елена и, не предполагая, что Иван Евдокимович в соседней комнате, вздыхая и охая, вошла туда. Увидев академика, вспыхнула, соврала:

— Сон видела… плохой… Вот и охаю. А вы что сидите? Аннушка где?

— Где? — ухмыляясь, произнес академик. — Где? Там. В саду… в сторожке.

— Вы что такой… будто вас чем-то одарили?

— А как же? Аннушка одарила… сыном или дочкой. Вот-вот и прибудет.

Елена присела рядом на стул и загрустила.

— Вы что же это? Не рады, что ли? — даже рассердясь, проговорил Иван Евдокимович.

— Что вы? Очень рада! — И не сказала Елена, что ей стало грустно оттого, что вот у Анны все налажено, а у нее, Елены, все разлажено и, может быть, никогда и не наладится: Аким Морев отстранил ее от себя. Позвони он ей сейчас, и ушла бы к нему… пешком… за двести километров. Шла бы день и ночь, и еще день, и еще ночь. Даже не присела бы. Без отдыха. Нет. Не зовет.

Вдруг она поднялась и сказала:

— Я отправлюсь к Анне. Что же это, в самом деле, я сижу тут?

— Меня Мария Кондратьевна вытурила… и вас вытурит. Сидите уж. Да вон, кстати, и Вяльцев несется. Пылит… словно танк.

Грохоча колесами тарантаса, Вяльцев подлетел прямо под окна и прокричал:

— Иван Евдокимович! Пой и веселися: сын!

— Ой-ей-ей! — вскрикнул Иван Евдокимович, затем сорвался со стула и, мельком заметя в тарантасе Марию Кондратьевну, кинулся на крылечко.

Тут встретила его Мария Кондратьевна, как всегда, с напускной суровостью и, сунув в руки сверток, сказала: