Арктический роман

— Где отчет о переукомплектовании добычных? — спросил, не подняв головы, не ответив на приветствие.

Романов положил на стол перед ним картонную папку, сел рядом.

Батурин долго листал страницы отчета, возвращался к перелистанному. Романов ждал, наблюдая. В папке было три варианта переукомплектования: с учетом того, что одна из лав новой шахты будет оборудована комбайновым комплексом; с учетом того, что комбайном «Донбасс»; и лишь третий как запасной — в двадцатой лаве будет механизирована навалка с помощью обратного хода врубовки. Батурин листал. Курил. Романов ждал. Потом Батурин ходил по кабинету. Долго ходил, тяжело переставляя ноги. Курил беспрерывно. Романов ждал терпеливо. Батурин остановился перед Романовым — остановил на нем тяжелый взгляд. Тяжкий. Но Романов лишь на мгновение почувствовал теперь этот его подавляющий взгляд: внутренняя работа, которую заставил проделать Афанасьев за последние дни, часы, и еще что-то, что лишь появилось и не успело созреть, но уже жило и будоражило, вернули ему уверенность в себе, способность если не понимать, то уже чувствовать людей, обстоятельства, которые принуждают поступать против желания, воли, — почувствовал, как напряжение спало. Он даже со стула не встал, когда Батурин смотрел. Батурин вернулся к столу, переложил папку на уголок стола — еще раз перелистал отчет.

— Отправляй в Баренцбург, — велел так, словно это переукомплектование было уже не его дело. — Да не лыжника посылай: медведи начали выходить на наш берег. Курьера посади на сани. Лучших лошадей ему дай. Ружье дай.

— Я сам отвезу, — сказал вдруг Романов, для себя вдруг. — Мне надо в Баренцбург и по личному делу.

И опять Батурин долго смотрел на Романова. Но теперь по-другому: глаза вдруг сделались гневными яростно, перемерял — в который уж раз! — по всем параметрам. Мучительно долго смотрел. Но лишь себя мучил: внутренне Романов уже не шел навстречу его измерениям, подлаживаясь, — был свободен от влияния. Наблюдая, однако, за Батуриным, улавливал: с ним происходит — или уже произошло? — что-то необычное. Это необычное раздваивало Батурина… и обязывало ждать объяснения… с уважением…

— Ладно, иди, — сказал Батурин, так и не подписав отчета. — Готовься, стало быть… я еще погляжу, — и склонился.

Когда Романов вошел в кабинет, Батурин сидел за столом, упираясь локтями в стол, подпирая побелевшими кулаками скулы, смотрел вниз, — перед ним лежала бумажка. Теперь он вновь уронил голову… в ладони — уставился в ту же бумажку. На столе лежала радиограмма:

«Перевозить оборудование льду фиорда запрещаю категорически тчк Нарушение данного указания буду считать преступлением тчк Начать немедленно транспортировку оборудования горными выработками тчк Сванидзе Баренцбург».

— И вот еще чего, — сказал Батурин, когда Романов уже рукой потянулся к ручке двери. — Спасибо тебе, Александр Васильевич… стало быть… — Глаза сделались вдруг глубокими — лишь на мгновение открылась в них мучительная боль и тоска по чему-то… утерянному, безвозвратно, что ли? — Спасибо за паренька… Я напрасно, стало быть, хотел тут же вышвырнуть тебя в Баренцбург. Мы всем рудником ищем, с ног сбились, а ты возишься с этим… Остиным, Дудником… Корниловой — допытываешься, почему парень пропал, — смуту развел на руднике… Без этого, однако… могло быть, мы и по сей час разыскивали бы парня. Спасибо…

За полтора года Романов не слышал этого слова от Батурина — «спасибо». Не помнил и человека на Груманте, которому довелось бы услышать. Даже среди тех, кто заслуживал этого слова от начальника рудника. А с Романовым у Батурина были до сих пор такие отношения… даже пустых по-человечески, необязывающих напрягаться и быть готовым тут же отвести удар или перешагнуть через подножку, — таких даже, ничего не значащих слов, какими люди засыпают каждый свой шаг на земле, не было в отношениях Батурина и Романова. И вдруг… Романов вздрогнул. Внутренне вздрогнул, ожидая…

— Теперь иди, — сказал Батурин; в глазах уже не было глубины… не было и прицела.

В горле у Романова запершило. Хотелось сглотнуть. Он не решался… Запомнил лишь, что споткнулся о порог, когда выходил из кабинета; выпил в общей нарядной два стакана квасу едва не одним залпом.

Романов забежал к себе в кабинет лишь на минутку… чтоб прихватить еще кое-какие бумажки. Отобрал. Принялся звонить в порт. Лошадей, на которых указывал Батурин — на которых и он рассчитывал, — не было в канюшне: и старую полярницу Ласку, и молодого жеребца Орлика увел Березин.

— Куда он потащил лошадей? — спросил Романов. — Зачем они ему?

— А кой его знает, — буркнул в телефон конюх рассерженно. — Мало вам самоовала, лебедок разных — живое вздумали гонять по льду…

— По какому льду?

— По морскому уж… не по пресному.

— Где лошади?

— Березин увел, говорю.

— Георгий Авдеевич сани повез на Грумант, — вмешалась в разговор телефонистка, дежурившая по кольсбеевскому коммутатору. — Он десять раз звонил Константину Петровичу, спрашивал: везти или не везти; Константин Петрович был занят — не отвечал. А утром Константин Петрович говорил, чтоб сани были на Груманте немедленно. Так Георгий Авдеевич взял сани и повез. Он просил, чтоб я сказала…

— Какие сани? — не выдержал Романов словесной колобродицы.

— Да те, что Константин Петрович и Георгий Авдеевич строили здесь и не достроили, а сегодня утром Константин Петрович сказал, чтоб Георгий Авдеевич немедленно достроил и привез. Георгий Авдеевич еще и канаты позабирал все на складах, чтоб привязывать…

— Что?

Романов выглянул в окно. На укосах берега лазали окровцы, рабочие — счищали снег с «крупногабариток»; несколько человек в спецовках, работая ломиками, канатами, стаскивали на берег кожух вентилятора; к нижней площадке открытого бремсберга подтаскивали катушку бронированного кабеля. Между рабочими крутился Гаевой, размахивая руками. Двухполозные, длинные сани без кузовов стояли, уткнувшись в ропаки; ездовой в валенках, в горбатом полушубке, напяленном, видимо, поверх стеганки, задавал Ласке и Орлику сено. К лестнице шел, увязая в глубоком снегу, Дробненький мужичок, размахивая кнутовищем, словно лыжной палкой… Романов шагнул к столу, поднял трубку.

— Але! Коммутатор! — живо заговорил он, почувствовал дрожь во всем теле. — Але!

— Так я вам уже десятый раз говорю: железяки какие-то перевязывать. Чудной вы… — прыснула телефонистка. — Или вы не слышите?

— Да отвяжись ты со своими железяками… Грумант!

— Я выключила Кольсбей, — послышался голос Корниловой.

— Где Шестаков?

— В шахту пошел, Александр Васильевич. Он три раза звонил Константину Петровичу…

— Куда он пошел?

— В шахту ж. Вызвал горноспасателей и с ними пошел на первый штрек. С ним и Анатолий Зосимович. Викентий Алексеевич просил передать Константину Петровичу, что он пошел за транспортером. А Константин Петрович сейчас в маркшейдерской — звонит в больницу. Соединить с ним?

— Спасибо, пигалица. То есть не надо. Не соединяй. Как Вовка?

— Большое спасибо, Александр Васильевич. Раиса Ефимовна сказала, что у него не перелом, а только трещина в кости. А а в колене только вывих. Сказала, что до свадьбы все заживет. И он уже не заикается, Александр Васильевич! — прокричала радостным голосом Корнилова и тут же всхлипнула испуганно — не была бы радость преждевременной! — Это не страшно, Александр Васильевич?

— Нет, пигалица, — успокоил ее Романов.

— Вова хочет вас видеть, Александр Васильевич…

— Скажи, что зайду обязательно.

Дрожь била не унимаясь.

Дробненький мужичок поднимался по лестнице в поселок; перешагивал через ступеньку, высоко задирая ноги; скрылся за рамкой окна. На укосе и на берегу орудовали рабочие. Катушка с кабелем уткнулась в горку возле причала, укрытую толстым слоем снега: снег кое-где сполз с горушки — оголился изогнутый край съедаемого коррозией рештака. Романов вскинул голову — понял, что заставило его вздрогнуть, когда он встретил возле причала Викентия, возвращающегося с припая после спора с Батуриным, что не давало покоя с тех пор, почему сейчас ударила дрожь: у причала лежали старая врубовка, рештаки — разный хлам, подготовленный для сдачи в металлолом.