Арктический роман

А потом прибежали Батурин и Шестаков. Первая упряжка была уж за черной полыньей, полынья расширялась, сужалась — делалась все шире и шире. Пыхтя, отдуваясь, Шестаков пробежал мимо Романова; Батурин налетел… Романов достал желтоватый бланк, измятый… сунул Батурину…

Потом Батурин кричал, кивая головой в сторону первой упряжки:

— Живо туда, живо!..

Романов видел: возле Ласки теперь было менее опасно, чем возле Орлика… Батурин вырвал поводья. Орлик почувствовал ослабление — дернул головой, Батурин сжал узду: жеребец припал на передние ноги, уронив голову, рванулся вперед.

— Веди Ласку бегом, Саня! — кричал Батурин, кивая не только головой, а и плечами в сторону первой упряжки. — Живо, Санька!..

Романов остановился на полушаге, словно Батурин треснул его кулаком по голове…

— Живо, говорю! — кричал Батурин властно. — Живо туда — рви! Не останавливайся, стало быть, до самого берега. Рви, сынок!.. Живо!

Романов шаркнул ладонью под носом…

— Кому говорю?! — рявкнул Батурин. — Ну?! Романов побежал; перескочил через полынью, — догонял упряжку… шаркал то и дело ладонью под носом…

Ласку не нужно было бить, понукать. Старая полярница, умница работала вместе с людьми, не жалея себя, словно чувствовала, что за санями бежит, настигая, пучина, вдруг проснувшаяся, озверевшая, — от нее не уйти, если оглядываться. Пегая шерсть у ремней шлеи, по-стромков темнела, от нее шибало потом; даже над белой гривой поднимался пар. Зажав поводья в руке, прищелкивая языком, Романов шел рядом, то широко и часто шагая, то пробегая; Березин с одной стороны, ездовой — с другой тянули за боковые канаты, помогая шахтерам. Лед прогибался под ногами натужно, вздрагивал. Впереди чернело разводье; по нему бежали волны, блестевшие крутыми хребтами, и пенились. Романов свернул к просеке в ропаках против штолен.

Разводье росло; волны ломали ропаки, оттесняя от берега, бурлили у кромки берегового льда. Льдина, на которой Романов оказался с упряжкой, была на плаву. До берега было шагов восемь. На берегу стоял Радибога с папиросой в зубах, в стеганке, повязанный шарфом. Рядом с ним месили мокрый снег шахтеры, оглядывались. У их ног лежал трос с самозамыкающимся крючком на конце. Возле лебедки никого не было.

— Толик, валяй к лебедке, живо! — велел Романов, отдавая поводья ездовому.

Радибога бросил окурок в снег, притоптал; за ним побежали четверо.

— Рубите лед! — крикнул Романов шахтерам, пожарникам, оставшимся на берегу. — Жора, — повернулся к Березину, — тащи сани к кромке!.. Ласку на берег!..

Берег ожил. Шахтеры, пожарники размахивали красными ломами, кирками и даже лопатами, сокрушая стену берегового льда; осколки летели веером, искрились, блестели.

Вторая упряжка приближалась: из-за частокола ропаков, торчащих вразнотык, видны были лишь головы и плечи людей, грива и круп Орлика. За упряжкой стоял гул, раздираемый скрежетом, треском… Разводье слева от Романова увеличивалось, по нему катились высокие волны, выгибаясь круто.

— Трос… трос! — крикнул Романов на берег, повернулся…

Голова Орлика приближалась к просеке в ропаках.

Тросом захлестнули катушку, продев его через отверстие в центре катушки.

— Дава-а-ай!..

Шахтеры у лебедки навалились на лопоухие ручки: трос натянулся, прогибаясь, вздрагивая, — сани с катушкой сдвинулись с места… скользнули к кромке… перевалили… клюнув передком в волну, съехали в воду.

— Дава-а-ай! — кричал Романов.

Радибога махал руками, притопывая…

Сани отделились от катушки, переворачиваясь, всплыли; катушка упиралась в срез берегового льда — ее накрывало волнами.

— Лед стесывайте с берега! — велел Романов, оставшись на льдине один.

Упряжка с Орликом подходила. Батурин понукал жеребца, смотрел на Романова; полушубок на нем был распахнут, обвисал тяжело — с полушубка текла вода струйками… И это было последнее, что Романов видел связно…

Он знал. Любопытства ради проделывал такой опыт. Если заполнить бутылку из-под водки пресной водой, крепко закупорить и, в такую пору, как теперь, опустить в волны фиорда, бутылка через короткое время взорвется: пресная вода превратится в лед и разнесет стекло, — соленые воды Айс-фиорда замерзают лишь с 1,6–1,7 градуса ниже нуля по Цельсию. Знал: в такую пору, как теперь, человек не может выжить в волнах Айс-фиорда больше пятнадцати — двадцати минут: кровь замерзнет в жилах, как пресная вода в бутылке…

Романов лишь на мгновение задержался, колеблясь… побежал… пружинисто оттолкнулся у кромки льдины — полетел выставив руки…

Вода тотчас же коснулась тела, пройдя сквозь одежду, обожгла, забивая дыхание; нога, от щиколок до колен, горели. Догнавшая волна накрыла Романова с головой, лишь он коснулся носками дна, в ушах зазвенело…

— Молитесь, черти, — я ваш бог! — заорал кто-то над головой… хлюпнулся рядом, толкнув в спину.

По скуластой физиономии Остина текли струи воды, смывая угольную, породную пыль.

— Ага-га-га-аай, хорошо-о-о!.. — орал воркутинец, махая руками лихорадочно быстро, пробиваясь к катушке.

— За мно-о-ой! — гудел Шестаков где-то.

В воду прыгали с берега, с льдины.

Катушку обложили со всех сторон, стараясь руками поднять на береговой лед, стесанный лишь сверху, — сил не хватило.

— Надобно со стороны берега поднимать, дурьи головы! — указывал Батурин со льдины. — На попа ставьте, стало быть!

Шестаков вынырнул рядом, поднялся во весь рост; вода стекала с него.

— С той стороны берите, понимаешь! — загудел он, всхлипывая от холода. — Со стороны берега…

Сзади раздались скрежет и треск… грохнуло что-то, словно пушечная батарея. Романов выпустил из рук закругленный угол катушки, повернулся.

Орлик дико ржал, взвился на дыбы, поднимая блестевшие подковы к запрокинутой голове. Батурин держал повод далеко от узды, стоял на колене, свободной рукой указывал в сторону саней с кожухом вентилятора, кричал. Льдина наклонилась в сторону берега, погружаясь в воду; с нее скатились Гавриков и еще двое в шахтерках. Гаевой стоял у саней, замахнувшись; в руке блеснуло лезвие ножа.

Батурин осадил жеребца, развернул — столкнул обеими руками с льдины, лишь Гаевой перерезал канатные постромки. Увлекая за собой канаты, Орлик грохнулся в воду — волна встала стеной вокруг него, он поплыл, подняв голову над водой. У Орлика были красные дикие глаза. Он ржал неистово, устремился к берегу — к людям.

— Бего-о-ом, понимаешь! — загудел Шестаков, отталкивая от катушки тех, кто был возле нее.

Все шарахнулись в стороны. Жеребец, не переставая трубно ржать, вырвался из воды, — вода стекала с него потоками; вскочил на катушку, на берег… за ним тянулись канаты…

— Со стороны берега, однако! — командовал Батурин рассерженно, сбрасывая полушубок. — На попа, говорю, дурьи головы!

Он опустил клапаны ушанки, завязал тесемки на подбородке, прыгнул в выкатившуюся из-под льдины волну, стараясь не замочить голову…

Когда катушка с бронированным кабелем, скользнув по стенке берегового льда, стесанной сверху, легла на ровное и ее поволокли к осыпи, Романов оторвался от катушки, увидел: льдина с санями, нагруженными кожухом вентилятора, уходила в разводье; возле саней, между ропаками, стоял Гаевой в расстегнутом полушубке, руки в карманах. Набычившись, как Афанасьев, он смотрел в сторону берега. От льдины до берега было шагов двадцать чистой воды. Волна накатилась на берег, шипела и пенилась, легла на береговой лед тяжело — поднялась на дыбы… солнце горело в каскаде фонтанов и брызг…

Шестаков загребал тяжелой лапищей; в левой держал под водой конец троса. Волны швыряли его, били в грудь; он не сдавался — таранил волну, продвигаясь в сторону льдины, уходившей все дальше от берега… Никому не разрешая сходить с берега, Батурин стоял в воде, то опускающейся ниже колен, то норовящей взобраться на плечи, подтравливал трос; сверху то и дело окатывало тяжелыми брызгами… Шестаков появился на хребтине тяжелой волны, схватил ртом воздух — исчез…