Арктический роман

— Что ж ты, Александр Васильевич, — пожаловался, сокрушенно качнув головой, — как лиса промеж сосен?.. Вышел из кабинета… Хотя бы предупредил… Радиограмму видел на столе… А если провалится — лед не выдержит?.. Лед-то и впрямь соленый…

— Вот он, — кивнул Романов на первую упряжку, — коэффициент на соленость. Там металлолома весом в полтора раза больше, чем любая из «крупногабариток»… Зачем же вы парня обидели, не разобравшись, что к чему?

— Стало быть, это твоя работа?

Орлик дышал во всю грудь, шумно выбрасывая из ноздрей клубящиеся струи горячего воздуха; работал мощными ногами, как заведенный, — то и дело фыркал, обдавая рукав, плечо Батурина брызгами.

— Радиограмму у меня на столе видел, однако?

— Потому и упряжку с бронированным кабелем вывел на лед, Константин Петрович: некому больше…

— Дурак ты, однако, Александр Васильевич, и не чешешься, — вновь вздохнул Батурин.

— Как видите, уже не дурак, — ответил Романов, — уже понимаю… Вам нельзя ослушаться «категорического» указания треста: могут с работы снять за такое — шахту без вас достраивать трудно будет… Ваш-то земляк, «официальный», может только в подпасках хо дить… Может статься — не уложимся и к Первомайским с пуском в эксплуатацию. Гаевой тоже… Парень врос в новую шахту так, что если его вырвать из этой шахты… Такую дыру, какая останется после него, и «официальным» не заткнуть — у того жила тонка. А до меня строительству — есть Романов на Груманте, нет его? — все равно что до — землетрясения в Кордильерах… или Андах. Да и мне терять уже нечего, кроме собственных цепей. Вы ведь на это и рассчитывали, Константин Петрович?

Батурин крякнул.

— Да-а-а… уже не дурак… Мне, однако, сейчас не до баек, Александр Васильевич, — вздохнул он тяжко, надсадно; зябко шевельнул плечами.

Романов шел рядом.

— А парня вы напрасно обидели, Константин Петрович, вот что жалко. На берегу вам не мешало бы извиниться перед ним: на лед его вытащил я — моя и шея для трестовской петли, если, не дай бог, что случится. Но… коэффициент…

— Иди, Александр Васильевич, к своему «коэффициенту», мне сейчас… — Он вновь, словно вспомнил что-то уж больно неладное — опять вздохнул. — Иди. На берегу разберемся.

Черная пучина под ногами, копытами, полозьями жила в полудреме. Лед дышал лишь у трещин полыней. Видимо, шел прилив.

Они сошлись на берегу. Гаевой расставил людей указал, что кому делать, махнул рукой Радибоге.

— Пошел! — крикнул Радибога рабочим у лебедки. Рабочие навалились на лопоухо торчавшие рукоятки: трос вырвался из снега на крутосклоне, взлетел — натянулся, вздрагивая.

— Пошел! Поше-о-ол!.. — кричал Радибога, подняв руки, притопывая у лебедки.

Катушка с бронированным кабелем, похожая на большой мельничный жернов, сдвинулась… поползла к заснеженному склону осыпи, упирающейся далеко выше лебедки и штолен в черно-белые скалы Зеленой. Возле катушки, вокруг нее толкались шахтеры, пожарники: под-важивали ломиками сзади, с боков, помогая двигаться по берегу, обросшему льдом. Катушка медленно, упрямо ползла, покачиваясь на неровностях. Несколько человек шли впереди нее согнувшись — отбрасывали красными лопатами снег, сгребающийся валом.

Романов пошел к Батурину; боковым взглядом видел: возле катушки оглянулся кто-то воровато, отбросил последнюю лопату снега перед началом осыпи — отскочил в сторону, не разгибая спины; катушка качнулась, перекосилась, как бы встав на дыбы, «полезла на осыпь. В поношенной стеганке, перехваченной ремнем по талии, Дудник стряхивал снег с колен, обстукивал сапоги — разогнул спину. Романов подумал мельком: «Откуда он взялся?»

Гаевой поворачивался… застыл в полуобороте — смотрел на Дудника. Свободной рукой в перчатке пожарник замахнулся, чтоб стряхнуть снег со стеганки, — рука застыла в замахе. Гаевой повернулся всем корпусом к Дуднику, пошел на него. Дудник сжал красный черенок лопаты… До Романова дошло то, что происходит.

— Лешка! — закричал он, сорвался на полушаге, поворачиваясь, побежал, оскальзываясь, загребая снег носками ботинок.

Катушка замерла между берегом и лебедкой; шахтеры и пожарники у лебадки, с берега, смотрели на Гаевого и Дудника, застыв в разных позах.

— Лешка! — кричал Романов, догоняя Гаевого, едва не падая.

Дудник ждал, вцепившись в лопату; лицо потно блестело. Гаевой приближался, сгибая руки в локтях. Романов поймал его за локоть, за плечо — стал впереди, отгородив Дудника.

— С ума сошел, — говорил Романов, задыхаясь, отталкивая Гаевого к припаю. — Иди…

— В Уголовном кодексе нет такой статьи, чтоб судить, — упирался Гаевой; руки, плечи дрожали. — Но есть подлости, которые нельзя прощать, — говорил он сквозь зубы, стараясь обойти Романова. — Он должен знать, что за подлость нужно расплачиваться! Каждый раз придется расплачиваться!!.

— Уходи, — толкал его Романов, оттесняя от Дудника. — С ума сошел. К ним шел Батурин.

— Почему этот?.. Одна-а-ко. Ну-ко — погоди, — не дошел до Романова, до Дудника — остановился, поворотясь к штольням. — Зачем задержка?! — крикнул Ради-боге. — Почему не подымаете?!

— Есть! — отозвался вверху, вдали Радибога, замахал руками, притопывая.

Все сдвинулось с мест — берег ожил: рабочие у лебедки навалились на рукоятки — катушка вздрогнула… поползла; шахтеры и пожарники побежали, вскарабкиваясь на крутой склон, зарываясь в снегу, догоняя катушку, помогая ей ломиками, киркомотыгами.

Гаевой стоял, опустив голову, бледный, тяжело дышал…

— А ты чего здесь топчешься? — спросил Батурин повелительно. — Забирай упряжки — уходи на Грумант. Бери, стало быть, кожух вентилятора в первую очередь. С кабелем можно маленько и погодить… ин-же-нер.

Гаевой поднял голову, уставился на Батурина; губы разомкнулись.

— Кому сказано, однако? — сказал Батурин. — Марш!

Гаевой сжал губы… шмыгнул носом, побежал к просеке в ропаках, бросая пятками снег выше плеч; на ровном, за ропаками, стояли упряжки, готовые в путь; Дробненький мужичок и ездовой в горбатом полушубке держали под уздцы Ласку и Орлика.

— Не торопись, однако! — крикнул вслед Батурин. — Ежели что… не лезь головой в прорубь!

Продолжая бежать, не оборачиваясь, Гаевой согласно помахал, высоко подняв руку; выбежал на ровный лед.

Батурин посмотрел на Дудника:

— Ты убил Цезаря?

— Ты?!

— Я.

— Ты, стало быть, и знал, где Афанасьев, когда его искали?

— Я хотел сказать…

— Знал?!.

— Знал.

Батурин еще никогда не был таким: он словно бы угорел, разговаривая с Дудником, — лицо сделалось пепельно-серым, глаза остановились, помутнели. И вдруг кровь ударила в лицо.

— Вот чего, Александр Васильевич, — повернулся он к Романову — голос, руки задрожали — весь он дрожал, как Гаевой только что. — Этого… стало быть… завтра чтоб на Груманте не было. Консулу сподручнее разбираться… с такими, а я, однако, и утопить могу… тут же — в заливе.

Дудник упирался обеими руками в красную лопату, — ссутулился. Батурин шагнул к нему, вырвал лопату.

— Марш… в пожарку! Сегодня чтоб твоей ноги на Груманте не было… Подлец! — Бросил лопату к ногам Романова. — Вон!

Дудник сделался безучастным. Видно было: не только к тому, что ему говорил Батурин, но и к себе. С тоской посмотрел мимо Батурина — на шахтеров, пожарников, дружно подтягивающих катушку с бронированным кабелем уже к горловине вентиляционной штольни, вырывающейся раскрытым, черным ртом из осыпи под скалами Зеленой. Потом медленно повернулся. Побрел по узкой тропе, пробитой в глубоком снегу; брел оскальзываясь, спотыкаясь; принялся продувать, не останавливаясь, ноздри — терзал нос, казалось, и за прошлый год, с остервенением.

В скалах, задевая белыми крыльями голубое небо, одиноко парили два альбатроса — первые предвестники далекой, задержавшейся где-то на юге весны; изредка покрикивали пискливыми, скрежещущими голосами. В трещине между береговым льдом и припаем фиорд посапывал шумно; над трещиной фонтанчиками подпрыгивала и черная и прозрачная соленая вода; снег, темнея у трещин, сползал в воду.